Цыплёнок. Не настоящий цыплёнок, а игрушка, пластмассовый, с ключом, торчащим из спинки. Цыплёнок стоял на телевизоре. У него было печальное-печальное выражение лица. Грустный такой цыплёнок, потерявшийся.
Я усмехнулся.
Я позабыл про Холмы, про День Топора, про туалет. Потому что это было талантливо.
Светка у нас догадлива и быстра умом, с этим бессмысленно спорить. Я же чувствую талант. И люблю талант. Мне нравится талант. Когда ты пробираешься через мир, через все эти дороги, придорожные гостиницы, картинки в золотых рамках в этих гостиницах, горы лысых покрышек на задних дворах этих гостиниц, прогорклое масло во вчерашнем плове, который подают в этих гостиницах. Ты продираешься через этот мир день за днём, и всё это давно тебя не забавляет. Давно.
Талант. Единственное, что ещё может удивить. Талант.
Я рассматривал рисунки. Они были разные. Натюрморты, пейзажи, зарисовки из жизни, опять же, не знаю, как правильно называется, картины, одним словом. Всё необычные. Может быть необычным натюрморт? Может. Яблоко надкушенное, кисть рябины, кусок сахара. А рядом на столе три точки, две чёрные и одна белая. Я приблизил рисунок к носу и обнаружил, что это вовсе не точки. Два муравья азартно делили сахарную крупинку, и никто не хотел уступать, и вот уже и не совсем морт.
Рыбы. Разные пучеглазые рыбы с умными мордами, разноцветные, весёлые, подводный рыбий мир, спокойный и безопасный.
Было видно, как он развивался как художник, причём, наверное, большой художник просыпался в нём, как уверенней становилась рука и приметистей глаз, темы богаче, он взрослел и уже, наверное, думал про будущее…
Потом всё сломалось. Разом, точно о колено. Он нарисовал футбольный матч. Мальчишки гоняли мяч по зелёному полю, а у самодельных дощатых трибун их дожидались велосипеды и собака. Там был свет. Ветер и смех, и я в очередной раз понял, что художник – тот, кто несёт свет и надежду.
А в следующий раз он нарисовал «Пир».
Я оглянулся. Потому что почувствовал, что у меня за спиной кто-то появился. Никого. Только я и «Пир».
Он, конечно, отличался от картины ученика Лодыжского. Волк был больше похож на волка, и только в красных диких глазах его бесился такой же зверский голод. А телец был больше похож на белого телёнка, почти ещё сосунка, заблудившегося и отбившегося от стада. И зверь ещё не успел вцепиться в жертву, и ещё оставался шанс. Но тени так же стояли под деревьями. «Пир» был ещё впереди.
Эта чёртова картина вызывала острое ощущение присутствия зла. Мы со Светкой вспоминали её недавно, и вот она уже здесь, притянулась и смотрит. Страшно. Да, точно не ты смотришь на неё, а она.
Мне захотелось бросить всё это, отвернуться, но я стал смотреть.
Дальше художник сопротивлялся, это было прекрасно видно по рисункам. Он пытался остановить чудовище. И уже на следующей картине между волком и телёнком лежал ручей. А ещё на следующей волк увяз передними лапами в подвернувшейся трясине. А потом на него падало дерево, а потом телёнок взлетал, и волк не мог его уже достать. Волк, казалось, терпел неудачу.
Постепенно он исчез вовсе, а телёнок остался. Он гулял утром по улицам города и заглядывал в окна. Он уходил в жёлтую пшеницу, над колосьями виднелась только худая белая спина. Или поседевшая. Белая. Он сидел на берегу возле строящегося моста, а в небе собиралась весёлая и чистая гроза, телёнок смотрел в небо. Он спал в стогу. Он пил воду из ручья. Он ждал зиму и ел клубнику из плетёного лукошка.
Постепенно художник вернулся к другим картинам. Но победить у него не получилось. Потому что теперь в его работах всегда присутствовал он. Красный блик. Он будто вытек из красных глаз зверя, смешался с воздухом, а затем впитался в бумагу. Среди залитых дождём деревьев, в виде на город с холма, в тишине библиотеки на корешках книг, на школьном уроке над головой учительницы, над смятым ветром пшеничным полем, везде. Я видел его совсем недавно, и видел теперь, уже в рисунках мальчишки. Радость ушла из его картин, теперь в них был только он.
У меня замерзли руки.
Рисунки кончились, и дальше художник рисовал только отблеск. Густую бордовую кляксу на белой бумаге.
Во мне закипела ненависть, но я привычно погасил её, только вздохнул и пожалел.
Почему всё так.
Но последний рисунок оказался другим. Мальчик сидел на крутом берегу и ловил рыбу, река текла у него под ногами. Весёлая и извилистая река, солнце отражалось в ней так, что казалось, что оно светит не только с неба, но и из-под воды.
И это была не Бела Коса. И всё было хорошо.
Больше никаких рисунков не было.
– Эй, – сказали за моей спиной.
Я обернулся.
– Эй, – сказал Лисин.
Я его неожиданно узнал. Это он приехал на заряженном джипе и с огнемётом. Приехал сжигать спорынью. Когда он лежал в гостиной на диване, то ничуть не напоминал того огнемётчика, а вот сейчас, стоя, я его узнал. Человек неузнаваемо меняется, стоит ему лишь выпрямиться во весь рост.
А сейчас он ничего сжигать не хотел, смотрел на меня тупым взглядом.
– Я туалет ищу, – тут же сказал я.
– Туалет, – кивнул Лисин. – У нас туалет…
Он задумался. Мозг, оглушённый алкоголем, работал с трудом, почти не шевелился.
– Всё на втором этаже, – сказал Лисин. – По лестнице и направо. Направо.
– Спасибо.
Я шагнул к выходу, но Лисин не посторонился. Так и стоял, смотрел на меня, кисточка в кулаке, словно пытаясь что-то сообразить и сказать. Но соображалось ему туго.
– Я что-то… – сказал он наконец. – Тебя не узнаю… Ты кто… Какой-то ты… Ты кто?
Я подумал: говорить, что я нездешний, не стоит, опасно. Здешнего искать будут, а вот нездешний… Кому нужен нездешний?
Лисин потёр щёки и потряс головой, но это ему не очень-то помогло.
– Ты Смирнов, что ли? – спросил он. – Смирнов, вижу, у нас тут все справа налево Смирновы…
Лисин поморгал. Закрывались глаза у него легко, а вот открывались, напротив, с хлюпаньем, никогда ещё не видел, чтобы человек так громко хлюпал глазами.
– Не, не Смирнов… – лесопромышленник Лисин потёр глаза ладонью. – Ты не Смирнов, ты…
Вдруг Лисин шарахнулся. Он сделал несколько шагов вбок, упёрся спиной в стену, зацепил стеллаж, и с него тут же просыпались банки с карандашами. На Лисина обрушился карандашный дождь, он непонимающе задрал голову, пытаясь понять – откуда, потом снова уставился на меня.
– Я заблудился, – сказал я, стараясь говорить раздельно и понятно. – Там наверху в кабинку очередь, я искал в доме, сюда спустился…
– Ты…
Лисин смещался вдоль стенки к выходу и озирался. Вот точно здесь в комнате кто-то ещё находился.
– Ты… – он ткнул пальцем. – Ты же это… В больнице у вас там вся штукатурка отлипла, я говорил, давно надо, да всем плевать… Сестра твоя…
