– один говорит.
– Чего хочешь, проси, не откажем, – другой вторит, – а взять к себе стариков не можем. Сам видишь, какое нынче время трудное: рыбы в реке почти не осталось, зверь далеко ушел, чем детей своих кормить, и не знаем.
– Терпи, брат, на том свете воздастся.
– Хорошо вам говорить терпи, а мне каково? Без жены в доме никак нельзя, а кто за меня пойдет? Одна хромоножка Анима в селении осталась, остальные девушки все замужние.
– Вот Аниму и посватай за себя, – один брат советует, – дело не в хромоте, главное, чтоб хозяйкой доброй оказалась.
– Ни за что! – Яль-Мамыш им отвечает, зубы стиснув от злости. – Лучше век бобылем проживу, чем нелюбимую женщину в дом к себе введу!
– Ну, тебе жить, сам и решай-думай, – братья ему.
Год-другой прошел, а там и десять годков пробежало. Живет Яль-Мамыш при родителях, словно каторжник при тюрьме-остроге: и воля близка, да караул не миновать. Совсем он загрустил-запечалился, и белый свет не мил, коль в полон угодил. А народ в селении их не успокаивается, если раньше в спину смеялись, то потом и вовсе не стали ему прохода давать, куда бы он не пошел: смеются над нянькой при стариках, рожи строят.
Терпел Яль-Мамыш все это сколько мог, но все когда-то заканчиваться должно, а потому решил он с жизнью проститься, руки на себя наложить. Взял веревку, пошел в лес, чтоб вдали от людей удавиться-повеситься. Нашел ветку потолще у березы, что к земле наклонилась, стволом низехонько опустилась, привязал к ней веревку, петлю сделал, голову всунул, глаза закрыл. Стоит так, со всем светом прощается. И жалко ему, не пожив совсем, на тот свет идти, родителей старых без присмотру оставлять, да больно насмешки надоели-опротивели. Стоит и шепчет тихонечко: «Простите меня, отец и мать, что бросаю вас, но нет у меня сил так дальше жить, весь белый свет опостылел».
Только он сказал такие слова, как слышит голос чей-то:
– Негоже так, Яль-Мамыш, поступать-делать, когда только еще жить начал. Да и пожившему человеку нельзя на себя самого руки накладывать, а уж тебе-то при старых отце с матерью и подавно.
Открыл Яль-Мамыш глаза, удивился, кто это с ним беседу ведет, разговаривает. Глянул вокруг себя, а никого нет. Решил, что почудилось. Опять закрыл глаза, воздуха побольше в грудь набрал, колени подогнул, а тут вновь кто-то говорит ему:
– Погоди, Яль-Мамыш, из жизни уходить, успеешь еще. Давай лучше вместе подумаем, как твоему горю помочь-пособить, авось да что-то придумаем.
– Кто ты такой будешь? – Яль-Мамыш спрашивает, глаза открыл, по сторонам глядит, никого не видит.
– Наверх посмотри, – голос ему советует.
Глянул он наверх и видит: сидит на верхушке березы старый ворон и на него глядит.
– Ты, что ли, птица древняя, вещая, со мной говоришь, беседу ведешь?
– А то кто же, – тот ему отвечает, клювом щелкает, – я и есть.
– Как же ты человеческому языку выучился? Откуда такой взялся?
– Я предок рода вашего. Но мало кому дано видеть меня, а тем более речь мою слышать. Лишь во время самых больших невзгод появляюсь, чтоб совет дать, на верный путь направить. Все-то мне про тебя, Яль-Мамыш, известно, о всех помыслах твоих ведаю. Потому и явился тебе, чтоб помочь.
– Чем же ты мне, птица, помочь можешь? Как судьбу мою облегчишь?
– Совет дам, как дальше жить, как верно поступить.
– И что же за совет такой дать ты мне можешь, коль живу хуже последней твари земной, горше доли и не придумаешь. Стал я нянькой при собственных родителях. И хоть грех так говорить, но нет сил моих больше участь такую сносить-терпеть да им прислуживать. Никто со мной несчастным породниться не желает, ни один отец дочь свою за меня не отдаст.
– То неправда твоя, – ворон ему отвечает. – Есть в вашем селении такие люди, что согласятся дочь свою за тебя отдать.
– Это кто же? Незамужних девок у нас нынче лишь одна Анима-хромоножка.
– Чем же она плоха, что ты ее невестой не считаешь?
– Известно чем, какая ж из нее работница при хромой ноге будет. Да и известно давно, что Аллах просто так человека не накажет. Знать, есть за ней грех тайный, людям неведомый, почему она хромой сделалась.
– О том не тебе судить. Правильно говоришь, что Аллах ее такой сделал, но не за свой грех покарал, а за проступки родительские она страдает. Коль сможешь полюбить ее такой, то и тот грех простится, и твое горе-печаль развеется.
– Да как мне полюбить хромоножку?! Нет, лучше выполню, что задумал, и обратно голову в петлю вставлю, – Яль-Мамыш говорит, с вороном не соглашается.
– Тогда страшное проклятие на род наш падет, и ни одна женщина не зачнет от мужчины из нашего рода.
– Как же мне ее полюбить, коль сердцу не мила?
– А ты подойди вечером к их дому, послушай, как Анима складно песни печальные поет, может, иначе думать начнешь.
– Только и всего-то?
– На первый раз и этого хватит, – ворон ему отвечает, – а коль печаль-тоска не пройдет, то приходи к этой самой березе в другой раз, еще поговорим-потолкуем.
Открыл Яль-Мамыш глаза и никого не видит. Думает: «Может, померещилось мне все это?» Но и с жизнью прощаться ему расхотелось. Пошел домой как ни в чем не бывало за обычную работу приниматься, за старыми родителями ухаживать. А как вечер пришел, родители уснули, на улице стемнело, то он потихоньку со двора выбрался и отправился к дому, где Анима жила.
Идет, а на улице тихо-претихо, ни в одном окошке света нет, лишь собаки из-за заборов брешут-гавкают да лошади в стойлах копытами бьют. Ладно, что улицу свою хорошо знал, с детства по ней ходил-хаживал, каждая ямка ему известна-памятна, вот ноги его сами и ведут-направляют. Вскоре и до дома Анимы добрался. Глядь, а одно оконце в ночи горит-светится, что во двор выходит. Подобрался он поближе, прислушался и слышит: голос девичий, чистый, тонюсенький, песню печальную выводит-поет, а слова такие горестные, что так за душу и берут:
Как меня мать на свет родила хромоножкой-уродиной,
Анимой назвала, да так и выросла одна-одинешьнька,
Никому не нужна, не мила, нежеланная.
Так и жить мне, мыкаться без любимого,
Детей не родить, в люльке их не качать, не баюкать,
Сын мой невестку в дом не введет.
Дочери косу не расплету, внучат своих не увижу…
Стоит Яль-Мамыш, слушает песню и не замечает, как у самого слезы по щекам текут, сами катятся, до того его песня девичья тронула-разжалобила.
«Ладно, – говорит себе, – завтра же сватов отправлю к Аниме, а там будь что будет». С тем и обратно пошел.
На другой день зашел он к одному старшему брату, от него к другому. Сказал-сообщил о своем решении Аниму сосватать, в жены взять. Те и рады-радехоньки, что коль брат их женится, жену в дом введет, то на нее вся забота ляжет с родителями их управляться, мыкаться. Согласились сами заместо сватов идти, Аниму-хромоножку за младшего брата сватать.
