А деревенька та до сих пор стоит, людей веселит, обо всем помнит.
При-вступление
Летел, значит, змий над деревней нашей… ну, летел себе и летел. Никого не трогал. A в зубах тащил двух баб и трех мужиков. Он их, видать, на болоте брусничном прихватил. Хорошее у нас за деревней в десяти верстах болото! Змий там и пасся.
Тащит он таким манером двух баб да троих мужиков, и видно, что тяжко ему бедному, все ниже да ниже спущается с неба. А тут еще одна баба такая поперешная ему попалась, туес свой с брусникою из рук не выпустит никак, а все норовит змия им по морде пздануть. Тот, бедняга, моргает, морщится, щурится, но зубов не разжимает.
Одного мужика Ильюхой звали. Он и взмолись: «Илья-пророк, крестный мой небесный, выручи нас за-ради Христа! Не дай пропасть задаром от гадины болотной!»
Илья-пророк, видать, услыхал его, пожалел. А может, просто хотел со змием счеты свесть, но только как начал пулять стрелами своими по твари болотной, такое светопреставление началось!
Мы тут все из изб повыскакивали, глядим на войну небесную, дивимся. А Илья-пророк в тот день чего-то не в себе был: то ли с похмела большого, то ли поцапался с кем, но стрелы его все мимо да мимо змеюки и на мой картовник сыплются, весь его и побило.
Но змеюка стрел Ильюхиных испужался и баб с мужиками побросал где ни поподя. А туес-то у той поперешной бабы напоследок выхватил и был с ним таков. Утек. Она его потом, туес свой, нигде так сыскать и не смогла. Да…
Так к чему это я? Где змеюка народ побросал, там вскоре и деревни наши пошли. Первую Жабловкой назвали. Отчего так? Да потому, что все оне на жопы попадали. Ране так Жоповкой и звали, а волостной писарь для пущей красоты переписал на Жабловку. Но мы их все одно Жопохватовыми зовем. Откликаются.
Другую деревню Почекуниной кличут. Верно, мужик как пал на землю, так умом чуток и тронулся. А по-нашенскому чокнулся, чеканулся. Вот.
…Мы укрылись с дедом Башкуром в его мыльне, как он зовет свою баньку, и «сидим» самогонку. Гоним, значит. У деда Башкура на все мои вопросы свои объяснения и присказки. Выходит, что все деревни в округе пошли от змия, что подкарауливал людей на брусничном болоте.
Избы рубили, чтоб змий не украл ночью. Родник в ложбине тоже он нашел, любил из него чистую водичку пить с устатку. И хлеба на полях он портил, народу вредил. А картошка в деревню тоже от него попала: стащил где-то, но жрать не хотел сырую, выбросил, а мужики и подобрали, садить начали.
А стрелы, что Илья-пророк в змия швырял с великой промашкой, дед Башкур собрал со своего огорода и правил ими всяческие болезни и хворости. Лучше всяких лекарств помогало.
Прошу его показать хоть одну стрелу. Рылся в сундуке, рылся, не нашел. Видать, говорит, последнюю вдовой соседке тем летом отдал, а та и не возвернула. Бабская ручка завсегда с клеем.
– Ладно, пойдем в огороде поищем, а заодно и картовник пороем, само время. Глядишь, и стрелу найдем, – принимает мудрое решение дед Башкур.
Роем картовник… Накопали уже ведер с двадцать, а стрелы ни одной не попалось. Дед кряхтит, держась рукой за поясницу, поглядывает на небо.
– Однако давно, видать, змий не летал над деревней, химии нашей боится. А Илье чего зазря стрелы тратить? У него тоже запас не велик, беречь надобно. Ладно, я тебя и без стрелы вылечу, коли заболеешь, самогонкой. Она у меня дюже сердитая, мертвого подымет.
Айда-ка лучше дрова рубить…
Делать нечего. Колю дрова, иду с ведрами за водой под горку. Дед тем временем извлекает из кладовки свой «амуниций»: корчагу с дырой в боку, ведерный чугун и «трубню», самую главную часть самогонного агрегата. Затем берет свежую буханку хлеба и начинает жевать большими порциями, вынимая мокрые куски изо рта и промазывая дыры. Мне эту важную работу не доверяет.
– Тут особая слюна нужна, крепкая. От твоей все разъехаться может на хрен. Я свою знаю, она что рыбий клей. Ране даже соседи приглашали для энтого дела.
«Трубня» – это обычная дюймовая труба, вделанная в дырявую лохань и закрепленная в ней варом. В лохани холодная вода. А конец «трубни» вставлен в дырку корчаги, закрепленную на чугуне. В чугуне выбродившая брага, которую ставят на дрожжах и сахаре. Все стыки промазываются для герметичности пережеванным хлебом. Вроде вся и премудрость.
Чугун стоит на погнутой буржуйке, которая никак не желает растапливаться и нещадно дымит. Лезу на дырявую крышу мыльни, чтоб прочистить жестяную, присобаченную абы как трубу. Похоже, что все сделано на ширмака, наспех, на живую нитку.
Дед Башкур кашляет в махонькой мыльне и отмахивает от себя идущий из буржуйки едкий дым рваным фартуком. Не выдерживаю смрада, предлагаю: «Пошли лучше в дом. Там плита получше».
Не-е-е… Никак нельзя. Споймают…
Кто споймает?! В деревне, кроме тебя, никто давно не живет, кругом ни одной живой души…
Ага, а вдруг участковый али с району кто пожалует? Тепленькими нас и накроют…
Так они и в мыльне твоей накроют…
Не-е-е… В мыльню заходить нельзя. Вдруг я тут голый али с бабой своей моюсь. Не можно входить… Тут и сидеть будем. Ране мы вообще на ручей уезжали, прятались, когда власть-то крепкая была. И караульных на бугре ставили. Теперича уже так не ловят, но все одно хорониться надо, нелишне…
Вижу, что спорить бесполезно. Бог с ним, с дедом. Сидим… Первая порция накапала часа через два, когда я уже заснул. Дед будит и сует полстакана теплой жидкости:
– Спробуй… Первачок…
Жидкость такая вонючая, что запах от нее слышен, вероятно, в соседней деревне. Но дед радостно хихикает и выливает в себя свою порцию.
Разве это вонюча? Э-э-э… Ты, милой, у брысинских мужиков самогонку не хлебал, вот та шибко вонюча была, только оне сами пить ее могли. С картошника гнали и шелуху от шишки добавляли для вкусу. Я к ним завсегда со своей ходил.
Дед, а почему деревню так звали? Брысино?
Известно почему, оне же котов лучших по всей Сибири выращивали. Даже с Москвы за ними приезжали. Ловчие коты были, собаку загрызть могли, коль долго не покормишь его. Я одного ихнего держал, так согрешил с ним – всех кур умял и гусей соседских драл дажесь. А самогонку сидеть те брысинские мужики все одно не умели. Вот…
А по-за речкой деревня стояла, ты говорил, Сисюхина. Это отчего?
Так речка от них далеко была, а воду ж тогда все больше бабы таскали…
И что?
Как что? Идут в гору, а титьки у них до земли висят. Сисюхиными их все и звали.
А тебя самого Башкуром за что прозвали?
Дед хихикает, ощупывает лысую голову и, довольный осмотром, предлагает:
– Пощупай-ка… Вишь, какая она у меня маленькая, но твердая. Я по молодости ей, бывало, и убить мог, ежели рассердят. Все и боялись, а звали Башкуром. Я такой, шустрый…
