Дед Башкур помнит столько разных историй и присказок, уйму! Расскажет какую и обязательно добавит в конце: «Такие вот были блинчики».
После каждого «блинчика» переворачивает стопарик самогонки, крякает, закуривает собственный самосад и хихикает:
– Однако помру я скоро, а дом-то и оставить некому. Бабка давно померла, сыновья в городе. Мне не столько дом жалко, как домового мово. Куды он без меня? Может, к себе возьмешь?
– Это как к себе твоего домового?
– Да просто очень. Как я помру и узнаешь о том, то ты в дом залезь, тут у меня рама одна неплотно сидит. На лавку сядь, а рюкзак свой развяжи и на полу оставь. Пущай в нем хлеб и сало будут. Посиди, покури, а потом завязывай рюкзак и дуй на автобус. В город как вернешься, выпусти дома его, обратись ласково: «Выходи, хозяюшко дорогой, живи у меня, никуда не уходи, ладить будем». И все. Понял?
Делать нечего, соглашаюсь. На другой день уезжаю в город. Зимой уже встретил в автобусе сына деда Башкура. Сказал, что умер дед. В аккурат на Рождество. Теперь деревня совсем пустая.
Летом выбрался туда, положив в рюкзак, как было велено, свежего хлеба и шмат сала. Влез в дом. Развязал рюкзак и закурил, присев на лавку. Гляжу, шевелится рюкзак, будто копошится там кто. Завязал быстренько и обратно.
Начал с горки спускаться, а тут гроза. Глянул на небо, а там точно змий летит, и молнии одна за другой сыплются. Жуть!!!
Дома развязал рюкзак, пошептал нужные слова, подождал. Слышу, шуршит за шкафом кто-то. Может мыши, а может, и домовой деда Башкура прижился. Только тут мне все «блинчики», что дед Башкур рассказывал, и вспомнились. Все как есть. Домовой тому главный свидетель…
А кто не верит – пусть проверит. Змий тот каждое лето на брусничное болото летает, а Илья-пророк в него стрелы мечет.
Блинчики
Деревенька наша сроду без креста и святого причастия стояла. Может, потому и прозвали ее Бесовой…
И нигде боле, сказывали, таких отчаянных баб али мужиков не встречали. Оторви да и брось, одно слово. Вот каковский народ жил! И все им нипочем было: пост ли, заговенье, когда хошь – тогда и праздник на дворе. Зря, что ли, говаривают: «Своя воля страшней неволи…»
Так наши бабы чего, думаешь, любили шибче всего? Ворожить! Хлебом не корми, а дай душу потешить да погадать когда ни попадя. Хошь каждый день могли энтим самым делом заниматься без передыху.
Отчего уж их так льстило гадание это? Теперича и не скажешь…
Особливо на Рождество али Крещение могли без продыху всю ночь просидеть с блюдечком, с зеркальцем там при свечке аль по деревне шлындать начнут, из поленниц дрова вытаскивать, на воротинах качаться, под оконцами шумную беседу вести.
А то к амбару чьему подойдут и в скважину замочную по очередке взглядывают да повторяют: «Черти, черти, сюды пойдите, ничего не утаите, мне милого покажите!»
А уж как надоест обычное гадание, зачнут выдумывать страсти разные, жуть друг на дружку нагонять, что кровь у молодых девок, как студена вода, в грудях становится.
Одна бает: «Сейчас на конек к Фоме Хлызову как влезу да петухом и закричу! То-то смеху будет!» Друга ей вторит: «А я Зиновию Жукову двери подопру да зачну орать, что дом горит!» Долго ли так и до греха?! А им все хиханьки да хаханьки.
И однажды на пасхальную ночь, на Светлое Воскресенье, когда все ангелы Господа славят, а нечистая сила по темным углам прячется, удумали такое, что и вспомнить теперича жутко.
Была промеж них одна девка Анфиска Зюзина. Она и сказанула такую вещь. Дескать, кто промеж нас сыщется, что не убоится одна в старую баньку пойти, да и блинов на каменке испечь?! Та наипервейшая невеста на деревне будет и какого парня ни пожелает, тот ее и станет.
Девки все и присмирели, знают, что банница никак не отпустит человека посреди ночи из бани: или напугает до смерти, а то и вовсе придушит, коль раздосадуется. Бывало уже такое на деревне. Посреди ночи не каждый мужик в баню сунется, а тут девка… Молчат все, значит, никто не осмелится такой грех на себя принять.
А Анфиска свое гнет: «Ну, коль промеж вас отчаянных не сыщешь, то я на энто дело сама решусь. Только чур уговор: ежели через час десять блинчиков испеку да ими всех и попотчую, то будет, как я скажу».
Девки-то загалдели: «Мол, чего хочешь?! Обнову каку аль леденцов шапку? А может, кружев из города кисейных привезть?»
«Нет, – Анфиска им ответствует, – обнову сама справлю, леденцы и так у нас в избе не переводятся, а кружев кисейных мне жених к свадьбе купит…»
Девки и понять не могут, куда энто Анфиска гнет, про какого жениха толкует, ежели ее, срамницу первую на деревне, все парни стороной обходят, про женихание и речи не было.
А она им: «Жениха себе я давно присмотрела, да только вы об том знать не знаете, ведать не ведаете. А жених мой Мишка Силин, первый парень на деревне что ни на есть».
Как так?! Мишка Силин с Танькой Луховой еще по осени сговорились на Красную горку свадьбу играть! У них уж все припасено, заметано. И Танька Лухова, тихоня и рукодельница среди них первая, тут же в уголке сидит молчком, глаза торчком, в пол глядит, не шелохнется, слова не сронит, словно не об ней речь ведется. Молчунья, одно слово.
Анфиска тут руки в боки и к ней подступает: «Испужалась, видать, правду на кривду поменять да в баньку сунуться, язви тебя в душу?! А еще на такого парня корысть имеешь?! Я тебе перво-наперво ход свой уступаю – шагай в старую баньку и чтоб через час десять блинчиков тут как тут лежали, румяные да приглядные. А коль откажешь, то не видать тебе Мишки! И забудь, что промеж вас сговор какой был. Мое слово крепко, все одно жить не дам!» – и ножкой так притопнула в сапожке желтом.
Девки это дело слушают, а чего ответить и не знают. Супротив Анфиски задираться никто из них и не смел. Больно она ушлая была, на всяко дело отчаянна.
И Танюха молчит, насупилась вся, а потом этак зыркнет глазищами, словно жаром с печи обожгла: «Мол, поступай, как тебе Бог велит, только грех твой на всю семью и ляжет, а я тут ни при чем. Мишку не я выбирала, а он первый к родителям сватался». Встала, да и из избы пошла.
Ну, коль тако дело, девки, знамо дело, обрадовались, но промеж себя каждая и смекает: мол, не вернуться Анфиске живой из баньки. То она только с виду хорохорится, а за порог как выйдет, так и сробеет.
Да не такова была Анфиска Зюзина, чего удумает и табуном не своротишь. Отправилась в баньку как ни в чем не бывало. Ох, отчаянная! Ни Бога не боится, ни людей не стыдится.
В дом к себе быстрехонько завернула, мучицы, молочка, маслица и сковородку махоньку прихватила, а там как сложится.
Зашла в старую баньку, что на самом деревенском отшибе стоит, затеплила лампу, дровишек в каменку кинула, огонь зажгла. Сама себе песенку мурлычет: «Ой, была я молода, как была я весела…» А тут и покажись ей местна банница, что уже полста годков там жила. Возьми с полка, да и высунься.
