Только тетушка-банница на полке сидит, на всю округу блажит, воет, рот не закроет. Больно крут блин оказался, в рот не дался. До того горяч, что сиди да плач. Накушалась блинчиков овсяных красных да румяных. Ах, Анфиска-кочерыжка, провела тетушку-банницу, вокруг пальчика обвела, с прибытком ушла! Не разевай роток на чужой блинок.
На такой крик-гвалт слетелись банницы со всей округи к милой подруге, вокруг толкутся, о здоровье пекутся. Лапищами машут, сажу по стенам мажут.
«Скажи-ка нам, люба-тетушка, черная лебедушка, в чем твоя кручина, какова причина? Изволь сказать, кого наказать. Мигом слетаем, задушим, задавим, в землю закопаем».
Осерчала на них тетушка-банница, лапкой хлопнула, ножкой топнула. «Кто вас звал, посылал, соседушки-непоседушки? Делать неча, так и сиди на печи, лапу соси, в окошко гляди. У меня своих забот полон роток, пока глотала, забота во рту и застряла. Да бывали напасти и похуже, и эту как-нибудь сдюжу».
«Может, помочь заботу ту пропихнуть, поглубже затолкнуть? Скажи, не таись, поможем, как сможем».
«А ну, кышь отсюда, живы покуда. Свою беду узнайте, а там и глотайте», – осерчала на них тетушка-банница. Схватила с лавки веник березовый, тычет в соседские рожи, прочь прогоняет, говорить с ними не желает.
А тем чужая беда не больно нужна. Разлетелись каждая по своим банькам, расселись по полкам, тазиками брякают, сами с собой вякают, понять не могут, чего старая орала словно от дыма поугорала.
А та и сама не поймет, на ум не возьмет: то ли ее девка обманула, а то ли ни с того конца блин куснула. Лапой за ухом скребет, ничего не поймет.
Так Анфиска-замухрышка и выспорила себе суженого-ряженого, да не какого попало, что упал с сеновала, а парня ладного-складного, всем на зависть, кто с носом остались. Пусть берут девок завидки на чужие пожитки.
Танька-то, невеста Мишкина, от уговору не отказалась, в город подалась. Горе-печаль в узелок завязала, от греха подале убежала.
Сыграли Мишка да Анфиска свадьбу, зажили сами по себе, на радость родне. Живут, хлеб жуют, никого не тревожат, лишнюю копейку про запас кладут-ложат. Все у них ладно-складно, только одна печаль: Мишка бабу в баню мыться зовет, а она не идет. Парится он один в бане, а жена дома в лохани. Но та беда не так велика, мене медного пятака…
Вот срок подходит Анфиске рожать, прибавку в семью ждать. Призвали бабку Евдокию, что роды у всех принимает, бабам помогает. Анфиска чуть покричала, помаялась, родила. Бабка Евдокия девчонку у ней приняла, водицей облила, в чистую тряпицу завернула, положила в зыбку, глянула, да и запричитала: «Свят, свят, смилуйся, не губи, Господь, помоги!»
Анфиска с лавки вскочила, к зыбке кинулась, поглядела и в голос заревела. Родня сбежалась, один другого отпихивают, к зыбке лезут, на ребеночка поглядят, себя крестят, шепотком говорят: «А ротик-то, ротик! Видать, наслал Бог заразы за материны проказы…»
Ротик у ребеночка как бритвою до самых ушек разрезан, словно у жабы болотной, твари подколодной.
Делать неча, стали Мишка с Анфиской дале жить, ребеночка растить, а через короткий срок и вовсе сплавили убогую к дальней родне, с глаз долой, от соседских разговоров подале.
Еще через годик Анфиска опять понесла, потяжелела, по новой рожать приспело. Родила.
И та же притча-печаль: снова у ребеночка ротик до самых ушек, хоть плачь, хоть стреляйся, а горю не поможешь.
Тут Мишка взбеленился, взъярился, на Анфиску поднялся: «Порчена ты, недобрым словом мечена! С тобою жить – себя корить. Иди со двора, откуль пришла!»
Но не на ту напал, не с той связался. Анфиске палец в рот не клади, до локтя откусит и не поморщится. Дала мужику отпор, что сам пробкой выскочил во двор. Снес обиду, смолчал, а потом как запил… загулял… Дым пошел коромыслом, все со двора спустил, что лежало близко. То у бабы печаль слезами выходит, а в мужике хмель по полгода бродит, дале дома не уходит.
Анфиска его бить, стращать, а он ей ребячьим ротиком пенять. Добра от худа сроду не сыщешь, только все и просвищешь.
Мишкина мать решила горю пособить, дело поправить, батюшку с города пригласила молитву прочесть, в избе покадить святым ладаном. Заместо батюшки дьячок прикатил, все честь по чести свершил, полный дом дыму напустил. Отблагодарили его, расплатились поросем копченым да бочонком груздей соленых.
Проводили дьячка, по домам разошлись благодати ждать, чтоб пропала напасть. Анфиска мужика хватилась, а того нет, как вовсе и не было, не бывало, совсем не стало. Она во двор, на улочку – нет нигде Мишки. По соседям пробежалась, промчалась, зря моталась. Глядь, а в амбар воротина не закрыта, на ветру скрип-поскрип жалобно стонет, колышится, а Анфиске голос чей-то слышится: «Счастья себе хотела через спор высудить, вот и получи его, счастие свое…»
Толкнула воротину, в амбар сунулась, а Мишаня ее висит на вожжах, к стропилинам подвешенный, язык изо рта свешенный и мертвой улыбкой ей улыбается. Теперь уж никому не достанется, спорь ни спорь…
Выскочила Анфиска наружу, глаза шальные, мысли дурные. Хвать жбан с керосином в руки и к баньке жечь-палить, в огне свою беду утолить. Плещет на нее керосин, плещет, весь вылила, спичкой чиркнула, а огонь баньку не берет, лишь теплится. Тут откудова ни возьмись ветер налетел, пламя подхватил и на дом кинул. Тот сразу и занялся-принялся, свечой запылал. Народ сбежался с ломами, баграми, ведрами, да куда там… и не подступишься. Огромный дом был, добрый еще, а в пять минут сгорел, выгорел, лишь труба печная и осталась.
Народ постоял, поохал, расходиться начали, повернули головы, а банька на огороде стоит как ни в чем не бывало, лишь почернела до грачьего цвета. Уголь углем стала, но целехонька! Верно, с нее кто пламя сдул, гореть не дал.
А с Анфиской страшно что творится: на землю упала, одежду рвет, истошно ревет, пена изо рта идет. Едва ее скрутили, уняли, в город в больничку свезли для умом тронутых, там навек и заперли, закрыли накрепко.
Нашинские бабы как-то раз наведались к ней, гостинцев свезли, сказывали потом: сидит Анфиска на лавочке подле печки и из печной золы блинчики стряпает, с ладошки на ладошку перекладывает, сама с собой беседу ведет да их кушает, улыбается.
Так-то бывает, кто лихо спознает да с ним свяжется.
…Бабушка тяжело вздохнула и, повернувшись на лавке, выглянула в окно. Ее небольшая, на два оконца, избенка стояла на самом краю деревни, выходя огородом на речку, где виднелись замшелые крыши двух ушедших в землю банек.
Вновь повернулась ко мне, вздохнула и обронила полугрустно-полунасмешливо: «Так и живем, хлеб жуем, а мякину на базар везем, там за полтину продаем…» Отщипнула от початой буханки щепоть хлеба и отправила себе в беззубый рот, зашамкала, улыбаясь синими бескровными губами, смешно шевеля хрящиками ушей.
Улыбнулся и я, терпеливо дослушав до конца очередную деревенскую историю с присказками-прибаутками. Теперь больше всего хотелось забраться на скрипучую деревянную кровать с продавленным тюфяком и забыться до утра, выспаться после неудачной охоты. Только бабка Анисья не особо спешила с ужином, а есть хотелось едва ли не больше, чем спать. Но торопить бабку было неловко, и, достав смятые сигареты, я выскользнул на шаткое крыльцо, чтоб как-то убить время.
