А Кондрат, когда его в дом свой обратно привели, возвернули, весь свой пыл и слова обидные на бабу свою и выплеснул, все, что о ней худого-доброго много лет думал, скрывал, и высказал. Повыкобенивался над ней порядком, сколько сил было, да на беседу хватило. Та не чужая, все стерпит. Уж ей на роду писано от родного мужа терпеть, другого не иметь, некому горемычную и пожалеть. Но до переселенцев он боле не совался. Пужай лучше своих – чужие бояться станут.
Только, видать, те козни пересельциков наших и до волости дошли, до самого верхнего начальства. И велено было заслать их еще дале, туды, где и Макар телят не пас, по чужой припас. Так мы от них, ворюг, и избавились.
Понятно дело, обрадовались все, вздохнули пошире да повольнее, попривольнее. То небо с овчинку казалось, а то прояснило на сто верст вокруг. Словно и не было беды вкруг деревни.
К вечеру уже тот самый Кондрат Сизый решился втихомолку сходить на место ихнего табора, поглазеть, чего там пооставалось. Может, думал гуся своего там сыскать, а может, и иную думу имел, но, никому ни слова, ни полслова не сказавши, один в табор по позну к вечеру и отправился.
Пришел… Осмотрелся, огляделся, да только ни гуся, ни лапки от него не нашел, не сыскал, сколь не выглядел. Только посреди поляны, где они стояли, жили-проживали, черное кострище осталось, земля поутоптана, позагажена, и белый пух летает, порхает. Тут наш Кондратушка и решил счастья попытать, начал своего гуська кликать: «Где же ты мой родной, лапчатый?! Отзовись, откликнись хозяину!»
И слышит вдруг, отвечает кто-то ему со стороны леска слабенько так, тихоненько: «Гы-гы, гу-гу…» Не иначе как его гуска на хозяйский голос откликается. Он и обалдел с радости, к лесу помчался, кинулся. Подбежал, а под кустиком узелок лежит весь замызганный, грязненький и хнычет тихонечко: «Гы-гы, гу-гу…»
Он нагнулся, приподнял, а там пеленочки, а в них ребеночек махонький, носик красненький, немытый, зачуханный. Черным глазиком на него глядит, лыбится. У Кондратушки ажно сердце зашлось: надо ж такому случиться, искал гуся, а нашел дитя. Обмишурился… Куды ж теперь деваться?! Зачем ему приемыш-найденыш, коль дома у самого трое сыновей да пять дочерей. Лишний роток кому нужен?
Оглянулся Кондрат по-гусиному округ себя, покрутил длинной шейкой, поозирался, вроде никого нет, никто и не видит. Опустил узелок-кулечек туда, где лежал, и наутек кинулся. Бежит, оглядывается, дороги не разбирая. Малость до речки не добег, как кинулся кто-то наперерез ему, с ног свалил, сверху насел, в лицо дышит.
Открыл Кондрат глаза, со страху большого зажмуренные, разлепил веки сомкнутые и чуть не заорал в голос. Только нет его, голосу-то: стоит над ним серый волчина, пасть разинув, слюна на лоб каплет, желтые глазища свирепым огнем горят, светятся. Кондрат мужик верующий был и перед смертью своей решил молитву прочесть сколь успеет. Начал вполшепота: «Никола-угодник, помоги, душу раба Божьего прими…» – как вдруг отошел от него волк в сторону, но далеко не уходит, глядит этак в упор на него.
Сел Кондрат наземь, рукой лоб перекрестил, пуще прежнего зашептал, зачастил, чтоб его Бог простил. Волк в стороне стоит, не трогает. Вот Кондрат и думает себе: «Знать, молитва крепка, отогнала и волка. А пустит ли он меня домой?»
На ноги встал, по кустам бочком к речке тихонечко двинул. Только к бережку подобрался, а волк у воды стоит, на него рычит, ярится, клыки желтые кажет, того и гляди в горло вцепится. Не выдержал Кондрат, ударился бежать. Бежал, бежал по лесу, по перелескам, через пни перескакивал, за валежины сапогами цеплялся, штаны в клочья порвал, полрубахи на ветках пооставлял, видать, здоровенный круг сделал, но только вновь сызнова вернулся, выбежал на поляну, где табор стоял. И опять к тому самому кулечку-узелочку, что под кустиком лежит.
Понял Кондрат, отчего волк на него кинулся-ринулся. Видать, не простой то волк был, а оборотень. И не зверь вовсе, а человек колдовской, зверем обернувшийся, на Кондрата и накинулся. Верно, свой грех Кондрату всучивает, его прижучивает.
Перекрестился бедный Кондрат на все четыре стороны, поклонился и солнышку, и звездам, и полю чистому, поднял младенчика на руки, понес в деревню. До речки доходит, глядь, стоит в сторонке волчина, но уже не скалится, не рычит, а на него молча глядит, провожает.
Прибежал в деревню наш Кондрат, тому, что жив, и не рад. Не знает, куда ребеночка подевать, пристроить. Кинулся от одной избы в другую, а кому он нужен, подкидыш? К себе занес, а баба напустилась-набросилась хуже волка-оборотня, зубами щелкает, клацкает, того и гляди, в горло вцепится, с потрохами сцапает.
– Нагулял, старый кобель, на стороне, так и не суйся к своей родне. Сам с ним живи, сам расти, сам и грудь давай, а на меня надежду не имай, стара уже люльку зыбать, гули-гули кричать, твой срам качать!
Кондрат едва не поседел, последние волосья на себе рвет, криком исходит:
– Я на баб уже третий год не заглядываюсь! Зачем мне чужая на стороне, когда от своей не знаю, куды подеваться! Не мой то ребеночек, ни голосом, ни волосом, ни с одной стороны не схож, не похож. У него волос черный, глаз угольный, а я то с льняным волосом жизнь прожил.
– Энто у тебя ране волос был льняной, глаз голубой, а сейчас волос пегий и то три пучка осталось, а глаз полинялый, блеклый, как штаны стираны. – Баба ему ответ дает, а потом и спрашивает: – Скажи-кась мне, греховодник старый, где ты шлялся-мотался, кто тебя рвал-трепал, что и штаны и рубаху в клочья скромсал?»
Кондрат ей про волка-оборотня обсказывать, а баба и слушать не хочет:
– Сам ты, старый пень, оборотень. Столь годков с тобой прожила, промыкалась, а и знать не знала, будто у тебя подружка на стороне заведена, запрятана. К ней и пойди, дите чернопузое расти. Пущай она тебе и рубаху со штанами-портами чинит. Уйди от греха, меня не смущай, детей постыдись. При живом отце сиротами останутся.
Пригорюнился Кондрат с малышкой под мышкой, идет по улочке, нос повесивши, что и делать-поделать, как мыкаться дале не знает. Теперь, когда на всю деревню ославили, что не отмоешься, ребеночка обратно в лес не снесешь, не спрячешь. И надо такому случиться: навстречу ему идет, ковыляет, на посох припадает бабка Лягда, старая, гнутая, от родни отбившаяся, одна свой век вековавшая, ни к кому не приставшая.
Жила та бабка Лягда на самом краю деревни, одна-одинехонька, а какого она рода-племени не знали, сроду о том не поминали. А уж сколь ей годков, того вовсе не помнили. Да и сама она про то, видать, давно забыла, счет годкам своим потеряла, поди, уж второй век доживала.
Болтали, будто по молодости была она собой статна да красива, всем на диво. А взял ее парень из нашинских то ли с цыган, то ли с черемисов, то ли с Казани, то ли с Кубани, сюда и привез. Детей своих он с ней не нажил, помер рано. По деревне рядили, будто та Лягда могла на человека любой наговор наслать: хоть в пень, хоть в бревно превратить; бабу – в ворону, а корову в мышь. Все ее за то и боялись, в дружбу не вязались. Только когда поворожить, погадать, про судьбу прознать, к ней втихомолку шли, нехитрые гостинцы за работу несли.
