Опять Микитина баба на него полканом цепным рычит, скалится:
– Чего явился, не запылился, в бане не помылся. Мужик мой спит, седьмой сон видит, ничего не слышит. Будить его не велел, тревожить запретил. А про дрова твои сказывал, мол, пущай себе заберет, а нам без надобности. И так до весны доживем, дотянем, а по теплу оне и вовсе не нужны. Потому катись отсюда, пока жив, а то собаку с цепи спущу, она с тебя последние портки мигом стянет, утянет. Проваливай!
И дверь хлоп на засов. Закрылась, заперлась и на кривой кобыле не подъедешь.
Осерчал тут Санька Стерва до ужасу от такого приему, на весь мир позору. Себя уморишь, а людям не угодишь, только кур насмешишь. Куда ж он теперича колотые дрова попрет, поволочет? За что карячился, надрывался, заработать старался? За стол и то не пригласили, стопки не налили, обхалезили словами худыми, перед носом двери закрыли.
Запыхтел Санька, загудел, в угол дома плечом уперся, да только сдвинуть его с места дажесь ему не под силу. Схватил бревно, что поперек двора лежало, конец под нижний венец подсунул, поднатужился, да и сдвинул сруб едва не на четверть. В дому вся посуда так и загремела, ходуном заходила, как домишко перекосило. А ему все мало, коль желчь внутрях взыграла. Заскочил на сенцы, а оттудова на крышу и бревно следом волочит. Добрался до трубы печной и прямехонько в нее бревнышко торчком и припустил. Оно туда бух и до самого низа достало, в печи застряло. Он на землю спрыгнул, руки отряхнул, снег с шапки сбил и домой попылил.
А Зыряновы, мужик с бабой, сидят на крюк закрыты, на засов задвинуты и нос высунуть на улицу боятся, Санькиного норову опасаются. Сидят себе тишком, уши торчком, дых сдерживают, друг на дружку глазами лупают, губами хлопают.
Как изба ихняя наперекосяк-то пошла, Микитка бабе и говорит:
– Слышь, жена, выдь-кось на улочку, глянь, чего Санька Стерва там мастырит, старается, может, избу спалить собирается. Мне-то боязно, меня он и прибить может, а супротив тебя у него рука не подымется.
А она ему и отвечает:
– Ты, Микита, морда немыта, сам энто дело затеял, замесил, сам и расхлебывай. Хлебай сколь хошь – все твое. Ты какой ни есть, а все мужик, хоть и ростом с кувшин, борода с аршин. Иди говори с энтим Санькой, хоть штаны с себя снимай, ему отдавай. Сам ленишься, работы боишься, работничка нанял, от уплаты слинял. Тебе бы лежа работать да стоя дремать, все одна масть. Выходи наружу, и весь мой сказ, пока он дом совсем не растряс!
А тут в под у печи чего-то как брякнет-стукнет, только кирпичи сбрякали, горшки заговорили, зола в избу полетела, на пол осела.
Микита и орет бабе из-под стола:
– Эй, ты там крепче оборону держи! Санька Стерва через трубу в избу лезет! Сейчас всех поубивает, в порошок порастирает! Боронись ухватом с этим супостатом!
Баба у него не из робкого десятка оказалась, к печи подскочила, задвижку открыла, а там… бревно торчком уставлено, как кукиш в кармане. Она в голос заголосила, заблажила, на крыльцо выбежала, а Санькин след уже и простыл, остыл, не видать, не слыхать. Та обратно в дом, к печке подскакивает, хвать бревно обеими руками, а оно и ни туды и ни сюды, словно намертво вросло. Впечаталось. Она и вовсе на Микитку свово напустилась, как с цепи сорвалась, орет благим матом:
– В доме пыль да копоть, а теперича и вовсе неча лопать! Угощал дурак сваху копченым льдом, а что было потом, позжей поймешь, коль свой ум найдешь. Вымай бревно как знаешь!
Потом, кого ни звали, ни просили, чтоб бревно из трубы достали, да все без толку: сверху не ухватишь, снизу не поддашь. Выжигать его пробовали, всю избу закоптили, к родне жить перешли, пока бревнышко не суглилось, не сгорело.
Так-то проучил-прижучил их Санька Стерва. А избушка-кривушка зыряновская, что он своротил, и до сей поры криво стоит, как мужик с похмела на людей глядит в полприщура мордой битой, рогожкой покрытой.
А сам Микитка от Саньки с тех пор бегал прытко: на другом конце улицы того завидит и зайцем в первый ближний дом заскочит, за дверь схоронится. Да только у Саньки и других забот стало-хватало, чтоб за Микиткой бегать, пужать, заработок свой выпрашивать. Видать, плюнул и на свои дрова, и на его неправду.
А по осени исчез куда-то с деревни, никому словечка не сказав, не обмолвившись. Дажесь родня его ничего про Саньку не знала, не слыхала, в затылке почесала, рукой махнули – хлопот да забот меньше стало, коль кошка съела сало.
Только малый срок прошел, а Санька обратно объявился, не запылился, а привел с собой – кого б ты думал – да медвежонка малого, пестуна по-нашему. Ну, привел и привел, эка невидаль. Да только тут тако светопреставление сделалось по всей деревне, что Господи упаси, не выдай. Коровы ревут! Собаки лают! Оне же зверя издали чуют. Им не понять, что тот на цепи сидит у Санькиного дома, пристегнутый, на них не кидается, не гонится, в двери не ломится.
Бабы, все как одна, тожесь взревели в голос, к мужикам своим приступают: мол, идите, как хотите, а Санькиного медведя из деревни уберите. А те, как овцы стриженые, боками друг к дружке жмутся, трутся, на небо щурятся, а к Саньке идтить не желают, один другого локтями пихают.
Выискались все же двое храбрецов славных, ладных, Семка да Мишка, в каждой драке отрыжка. Оне оба подзавести кого завсегда рады, лучше и нет для них услады. По ковшу браги хватанули, головами мотанули и говорят один перед другим: «Нам чего? А нам ничего! Денег нет – рубль почнем, вина нет, с браги начнем. Что на того сердиться, кто нас не боится. Счас мы с Санькой Стервой разговор заведем, а как до драки дело дойдет, то вы, мужики, к нам поспешайте, из беды выручайте».
С тем и пошли… А Санька сидит возле дома на солнышке, медвежонка своего меж ушей гладит, сбрую ему ладит из ремешков сыромятных. Семку с Мишкой увидел, а виду не показывает, будто и интереса до них никакого, ходи до соседа другого. Для незваных гостей один ответ: зачем пришли, того у меня в помине нет.
Ну, те поближе подошли и, слова доброго не сказавши, айда на Саньку переть, напирать, как конем наезжать:
– Ты такой-сякой, живешь всей деревне чужой, а тут напасть завел, медведя привел. У коров молоко попропало, у нас жизни не стало. Или сведи своего косолапого с деревни, или застрелим ево как есть.
Санька их бранье выслушал, глаза сощурил, наземь плюнул, да и говорит:
– Нет такого закону, чтоб запрещал медведя держать. Почему коня, корову все держат, содержат, а про моего Мишутку-Пашутку столь зла маете, чуть зубы не ломаете. Всяк боярин свою милость хвалит. Я вот на Мишутку сбрую сошью, в сани, в телегу запрягу, стану воду возить, дрова с лесу таскать. Чего не так? Кому дорогу перешел?
Семка с Мишкой рты пораскрывали от энтакой новости, побежали обратно несолоно хлебавши всеми миру рассказать, чего Санька Стерва удумал-выдумал, заместо лошади медведя в сани запрячь.
А у Саньки и впрямь даже худенькой лошаденки сроду не было, денег своих не скопил, скотинку не купил. Все у родни в долг да в работу брал, ежели кто давал.
