Ладно, от энтой новости всей деревне интересно стало, любопытство взяло: как это Санька медведя в телегу запряжет, хомут на того наденет, дугу напялит да в работу направит. От слова до дела путь не близок. Кто словом скор, тот делом не спор.
И точно, двух ден не прошло, как шум, гвалт на улице: все из домов повыскакивали, глядят, дивятся, не могут оторваться, как Санька рядом с медведем идет, а тот санки везет. На санях пустая бочка побрякивает, позвякивает, на кочках подскакивает. Сам Санька медведя за ошейник придерживает, направляет, ближнюю дорогу выбирает, чтоб к речке проехать, воды в бочку набрать. Все чин чинарем – медведь ему служит конем. Хоть и ворчит, взрыкивает, к такому занятию не приученный, но Саньку слушает, не задирается, на народ не кидается. Боязно ему столпотворенье, на него гляденье, людское шуменье. А народ что трава – куда ветер дует, туда и голова. Ему и невдомек, отчего медведь ревет. В миру как в пиру: все орут, и я гаркну.
Только медведь с Санькой в толпу въехал, да, видать, испужался крику, гаму и, как рыкнет по-звериному, кинулся на ближнего мужика, лапой его достать норовит, зубы скалит. Мужика как и не было, через плетень маханул, подметками сверканул, птицей перелетел, прясел ногой не задел. Следом за ним и другие ломанулись, не стали ждать, когда зверь их лапой саданет, на клык возьмет. Чистая улочка стала, словно метлой прошелся кто, народ размел, по дворам разметал, для Саньки с его бурым конем путь расчистил.
А он дале правит, медведь санки тянет, Санькиной силе послушный, только головой крутит, порыкивает.
Народ хоть по дворам и попрятался, а все одно в щелки глядит, из-за заборов кричит: «Ты бы его подковал, коня своего!», «Чем кормить-то станешь? Поди сено поставишь?», «Сам гол как сокол, а еще и медведя завел!».
Но Санька их не слушал, ни словечка в ответ не сронил, мимо прошел, а через короткое время обратно с медведем бочку с водой проволочили, на двор свой ушел, ворота закрыл, ведром загремел.
Так и стал с тех пор на медведе ездить, всяку работу делать. Люди говаривали, будто и пахать на нем пробовал. Уж чего у него вышло, получилось, не знаю, но не об этом речь. Народ наш все одно за своего Саньку не признавал, а уж как тот медведем обзавелся, тут и вовсе заблажили все. Только о нем разговоры и ведут, говорят, речи шустрят, языками молотят. Мол, оборотень Санька, не иначе. Мыслимо ли дело, медведя в узде держать, в сани запрягать. Никто до такого не додумался, а у него ума хватило с бычьей силой зверя обломать, объездить, ручным сделать.
Ну, насчет оборотня узнать завсегда недолго, тут и к бабке ходить не надо. Коль начнут у кого коровы али телушки пропадать, то, знамо дело, завелся где-то поблизости друг сердечный, сверчок запечный, из нечисти кто-то. Его оком не увидишь, рукой не пощупаешь, зато он столь зла натворит, за всю жизнь не разгребешь, на телеге не увезешь. Это я тебе точнехонько говорю, сказываю. Хошь верь, хошь не верь, а все как есть не вру, показываю.
В аккурат через неделю, а может, поболе, как Санька медведя в санки запряг, это и вышло. У того самого Микиты Зырянова, что Саньке Стерве за дрова не заплатил, в печную трубу бревно получил, возьми и подохни коровенка его.
Коровенка-то была квелая, один рог кривой, другой обломленный, тощая, как волк по весне на чужой меже. Молока и стакан не давала, с такой и толку мало. На хозяев своих похожая, такая же сирая да неухожая. И для чего держали? Разве что ради смеха да людям потеха. Все норовила на посевы забрести, забраться, до пуза нажраться. Было бы больше толку, коль попала на зубы волку.
Вот энта самая зыряновская буренка али съела чего, али так заболела, а может, срок пришел подыхать, но только кинулись ее к вечеру искать, а той и нет как нет, и где взять-сыскать хозяева не знают. Все подле деревни ходила, блудила, а потом куды-то упылила, письма не написала, никому не сказала.
Другой бы хозяин коровку свою искать кинулся ляжки впристяжку, глаза нараспашку, а Микитка опять занят шибко: то ли пузо болит, то ли в носу свербит, на лавке лежит, в окошко немытое глядит, ворон на соседнем кусту считает, вечор коротает.
Баба его прибегает, с порога орет, будто ее черт дерет:
– Вставай, Микита, морда немыта, корова наша сгинула, пропала, где-то в лесу поотстала. Надо идтить искать, сыскать, а то волки задерут, шкуру и ту порвут.
А Микитка ей с лавки и отвечает, башки не поднимает:
– Корова твоя, вот и принимайся за сыск, а не поднимай в доме визг. Меня же хворь, немощь одолела, башка и та сопрела. Да и чего с ней сделается, случится, на такую и волк не польстится. Она завсегда где-то ходит, бродит, а к дому сама приходит.
Пока бранились, зубачились, и стемнело, времечко спать приспело. Куды по темнотище пойдешь, побредешь – лишь глаза выкалешь?
На другой день ждут свою буренку, пождут, а той нет и нет. Вечером опять сошлись спорить, рядиться, кому искать идти, да опять ничегошеньки не решили, не отсудили.
А уж на третий день в березовом колке наткнулись пастухи на голову от их коровенки. Баба Зырянова, понятно дело, выть зачала по-дикому:
– Коровушка моя, кормилица, поилица! Как теперь без тебя жить буду, стану?! На ково ты меня покинула, от злого ворога сгинула!
Прямо как по человеку орала, выла, слезу выгоняла. Оно и понятно дело: которая корова пала, та два удоя давала. Всяка баба слезами беде помогает, на жалость нажимает. Жилы рвутся от тяжести, слезы от жалости.
Соседки сбежались, пожалеть пытались, а она все одно орет да песню свою ведет:
– То злыдень Санька Стерва свово медведя на коровку нашу натравил, до смерти убил. Боле ему кормить зверюгу нечем, как только говядиной. Он теперича всех коровушек наших убьет, задерет, а там и за людей примется. Пришла напасть на деревню нашу, отворяй ворота шире.
И пошло как попало бабье трепало. Пусти бабу в рай, а она и корову следом тянет. Завсегда так было, что бабьи умы разоряют домы. Нашумелись, наорались, и все на Саньку свалили и его медведя. И порешили отравить его во что бы то ни стало, а иначе не будет житья на деревне всей скотине.
Достала Микитина баба яду страшного, засунула его в пирог капустный и велит мужику своему снести тот пирог до медведя и кинуть тому.
– А не то, – говорит, – я тя из дому совсем выгоню, на порог не пущу, другого мужика заведу, а с тобой, злыднем-недомерком, жить все одно не стану. От тебя ж, как от сырого полена – дыму много, а жара – чуть.
Услыхал Микита такие слова, осерчал:
– Да я счас твой пирог сам сожру, слопаю. Мне на том-то свете спокойней будет, чем с тобой рядом мыкаться-ныкаться, по углам тыкаться. У тебя сроду горшки грязны, пол не мыт, половики не стираны, одежа не штопана. Давай сюды свой пирог, я его есть зачну, а последний кусок тебе в рот засуну, чтоб на тот свет вместе отправиться…
Да не такой баба ево была, чтоб спужаться. Пирог на стол кинула, а сама к соседкам подалась, убралась. Мол, ешь, травись, да со мной не рядись.
