Дед Андрей подумал, подумал, усы покрутил, подергал и говорит:
– Ладно, быть по-вашему, уберу Прошку-свинопаса с околицы, пущай пасет свиней на другом конце, от проезжих подальше. Может, и впрямь спокойней будет, от греха подальше, к лесу поближе. Но и без работы парня оставлять не дело, а то озоровать начнет, учинит чего. Тут хоть какое, а занятие. Может, и выправится, ума наберется. Поживем – увидим. Как сказал, так тому и быть, – и обратно в дом ушел, дверь прикрыл.
На другой день погнал Прошка свиней своих на другой конец, к лесу поближе, от деревни подале. Народ-то и успокоился. Только и там с ним такой случай случился-приключился, что стыдно и рассказывать.
На том конце у леска березового, на бугорке по-над речкой, с давних пор кладбище деревенское определено было. Всех там и хоронили. Место сухое, тихое. А покойникам чего еще надо? Чтоб вода не мочила, да тишина была, да люди-сродственники помянуть на родительскую субботу к ним приходили. Так уж не нами заведено, устроено.
Стал Прошка свиней возле кладбища пасти, хворостиной трясти. На выпасе попроще было. Там их всех видно, луг большой, просторный. А тут с одной стороны лес, с другой – речка, а рядом кладбище. Гляди, головой крути, чтоб не вышло худа, недогляда.
А на кладбище земля жирная, питательная, для хрюшек притягательная. Так они туда и рвутся, тянутся, ничем не удержишь. И ладно бы Прошка их гонял, направлял, а он, наоборот, под кустиком примостится, голову от мух, паутов тряпицей накроет и ну дрыхнуть, только храп стоит. Вот свиньи все могилки изрыли, что и не подойти.
Как раз в ту пору жила у нас в деревне бабка одна вдовая. Звали ее Олимпиадой Лавровной. Тихая из себя, лишнего слова нигде не скажет. Дажесь с соседями при встрече только поклонится и дальше идет по делам каким. Нелюдимая, одно слово, была.
Мужики сказывали, что не из нашинских она была, а привезли ее с Ирбитской ярмарки, в карты выигранную. Не знаю, чего там и как было, но только потом женился на ней Никита Бухаров, и так они жили душа в душу, что иных завидки брали. А от добра худа не бывает. Час в добре побудешь и все худое позабудешь. Кинь добро назад, а оно впереди окажется. Так и у них было: не дом, а полная чаша.
Никита – мужик из всей деревни едва ли не самый работящий был. Как хлеб смолотят, все работы переделают, так он на заработки подавался. С бригадой плотницкой мотался по всему свету белому. Только по весне, к севу, обратно вернется, весь черный, худой, своей Олимпиаде Лавровне гостинцев навезет несколько коробов. Одевал ее, как принцессу заморскую. Любил до смерти.
Только одно худо у них было: Бог деток не дал. Уж Олимпиада в город в главный собор на каждый престольный праздник отправлялась, ездила, к иконе чудотворной Абалацкой прикладывалась, на богомолье в дальние святые места ходила, а деток себе вымолить так и не смогла.
Бабы болтали, будто глаз у нее тяжелый, нехороший. Могла и сглазить кого, здоровья лишить. Может, и верно то, потому и чурались ее на деревне, стороной обходили, побаивались глаз ее черных.
Зато уж Никиту всяк в помощь звал-призывал. Сарай ли поднять, подправить или сенца подкосить. Никакой работы он не боялся, за все брался, к любому нанимался. И, в конце концов, надорвал себе живот на работе, грыжу нажил, она его и задавила. Осталась Олимпиада Лавровна одна как перст. Долго по нему убивалась, плакала, все поверить не могла, что Никитушка ее одну-одинешеньку оставил.
Схоронила она его и совсем на люди показываться перестала, затворницей сделалась, каких и не сыщешь. Бывало, привезет ей кто из добрых людей дровишек чуть, другой с охоты селезня али зайчишку подстреленного занесет, тем и жила. Правда, сама летом по грибы, по ягоды частенько ходила, бегала, с запасом жила. Но все одна по лесу шастала, никого в помощь не брала, не звала. Все тишком, молчком, без чужого пригляду.
И Никиту своего не забывала. Первое время, почитай, каждый день на могилку к нему ходила, проведывала. Все там у него приберет, каждую травинку повыщипет, веточку сосновую, с дерева упавшую, с могилки сбросит. Цветочков насадила разных там, и голубых, и розовых. Загляденье одно, ничего не скажешь.
Вот все приберет, обиходит и сидит на скамеечке дотемна, платочек теребит, губами шевелит, видать с Никитушкой своим разговаривает, на небо к нему слова свои направляет. Из наших баб кто мимо идет, ее кликнет:
– Айда, Лавровна, домой. Чего душу травить, терзать. Обратно оттудова не вернешь, рядом с собой не посадишь, чарочку не поставишь. Все мы родимся на смерть, а мрем на вскрест. Мерли деды, помрем и мы.
А она отвечает:
– Никитушка мой помер, и я без него как неживая… А вот рядом с ним посижу, все обскажу, на душе легче делается-становится. Тяжесть снимается, сбрасывается. Уж вы, бабоньки, идите сами собой к себе домой, а я еще посижу, с соколом улетевшим своим поговорю.
Ну что с ней сделать, поделать? Так и сиживала одна цельными днями, с Никитушкой беседовала.
А тут, как на грех, Прошка-свинопас со своими хрюшками к кладбищу заявился, под кусток свалился, а они пошли меж могилок порядок наводить, рылом землю рыть, ковырять, свои дела поросячьи справлять.
Увидела Лавровна такое дело, схватила хворостину и ну их стегать-погонять, от могилок отваживать. Всех и повыгнала, на Прошку, под кустиком спящего, храпящего, наткнулась, чуть об ноги его не споткнулась. Разбудила парня и говорит ему:
– Ты чего ж это, пастух свинячий, спишь незрячий, самого хоть за ноги тяни-волочи. А свиньи вон какие дела творят, на кладбище грезят. Не дело это, паря, ох не дело. Бог велел покойников не тревожить, скотину разную к ним не допущать. Они и на этом свете намаялись-натерпелись, так пущай хоть на том отдохнут, всласть выспятся. Не доводи дело до греха, стереги ладом скотину, к которой приставлен, в пастухи поставлен».
Прошка на нее глазами зырк, носом хлюп и отвечает:
– Ничегошеньки твоим мертвякам не сделается. О живых надобно думать, а не о мертвых печалиться. Свиньи мои жирок нагуляют, людям радость принесут, в холодец да на жаркое пойдут. А мертвым что с того, что они ходят роют? Их наши дела не касаются, не трогают. Пущай себе лежат, как лежали.
Лавровна на такие слова его ничего не сказала, не ответила, а только глазами сверкнула, как обожгла, и пошла себе тихонечко. Другой бы парень на Прошкином месте поопасался с ней споры-беседы затевать, послушался старуху, прогнал свиней. Да не таков Прошка был. Господь его умом обделил, на праведный путь не наставил, к делу не приставил.
Вот проходит день-другой… Опять Лавровна на кладбище пошла своего Никитушку проведать, посидеть рядышком, побеседовать. Приходит, а заместо цветочков на могилке одни корешки лежат повырытые, покалеченные. Она чуть не заплакала от горести такой. Кинулась Прошку искать, чтоб ему попенять, нашла его в том же месте спящего. Растолкала, на ноги подняла, спрашивает:
– Ты иль не слыхал, что я тебе говорила-наказывала, али забыл все? Погляди, что твои свиньи поганые наделали, натворили! Все могилки испортили, перерыли, цветочки загубили.
