– Всей браги не выпьешь, всех девок не перещупаешь, работы не переделаешь. Моя Райка не какая там балалайка, что потренькал, поиграл, да и бросил. Пущай у нее глаз косой, зато кунка с прищуром. А ваши девки не конфетки, в рот не положишь, не разжевав, не проглотишь. Пущай живут, других мужиков ищут, а мне и тут работы хватает днем, а ночью и еще поболе.
Ну, татары видят, что отлуп им полный, загалдели по-своему, пошумели, что не удалось Гришуню сбить на свою сторону, и айда обратно. А Рахимка, Райкин отец-то, из дому выходит и к Гришке:
– Однако молодец ты, паря. Думал, сбежишь, уедешь, но коль остался, то даю тебе и младшую свою дочку в жены. Бери, живи, пользуйся. Для тебя мне ничего не жалко. Могу и свою бабу отдать, да уж совсем старая, зачем тебе такая коряга кривая да тяжелая.
Только не стал Гришка младшую девку брать в жены, с Райкой-то туго в чужом дому приходилось, а тут еще одна на его шею ляжет, вконец перетрет-заездит.
И все бы ничего, ежели не прознал про него мулла местный. Без его слова, наказа никто не смел и лошадь лишнюю завести, жену в дом привести. За все про все ему платили, разрешения просили. Никто не смел ему и словечка поперек сказать, на свой манер своевольничать-вольничать. И правил ими мулла татарский, как эмир бухарский.
Вот приезжает он в ихнюю деревню, в юрты Подбугорские, остановился в доме у первого богача и тотчас велит Рахимку к себе кликать, ответ держать.
Бежит Рахимка к нему ни жив ни мертв, шуба заворачивается, язык заплетается, без ветра шатается. Пал перед ним на колени, голову к полу приклонил, к мулле ладошки тянет. А тот сидит, на подушках развалился, плов из молодого барашка лопает, по бороде жир размазывает, на Рахимку и не глянет, к столу не пригласит. Потом и говорит ему по-злому, по-нехорошему:
– Ты чего же, сын свинячий, потрох собачий, без моего ведому-указу мужика русского завел, в дом привел, принял, никому ничегошеньки не сказал?! Иль я уже не мулла для тебя?
Тот ему:
– Прости, помилуй, а уж вышло так. Не успел до тебя сгонять, съездить, хозяйство одолело, замучило, пузо все вспучило. Отработаю, отплачу, сколь скажешь…
– А парень тот веру нашу принял? А калым тебе заплатил, как должно, положено?
– Ой, Мулла Муллаевич, как ему нашу веру принять, коль у него другая стать. Он же русский, лоб узкий, не нашего роду-племени. А калым не давал, да я и не брал, не просил, так в дом жить пустил.
– Худо ты, Рахимка, поступил, что русского в дом пустил. Дорого придется тебе расплачиваться за свои грехи, перед Аллахом долги. Заберу у тебя дочку Райку в уплату, пятой женой к себе возьму.
Рахимка-то не знает, чего сказать, ответить, а поперек муллы идти опасается, предлагает:
– Позову-пошлю к тебе зятя своего, Гришку рыжего. Поговори, потолкуй с ним, обрати в нашу веру. Может, и согласится-сладится.
– Ладно, зови до меня, поговорю-потолкую с ним. Давай посылай.
Бежит Рахимка обратно к дому вприпрыжку и на Гришку:
– Аида, паря, собирайся. Мулла приехал, желает тебя видеть, говорить.
А Гришка ему:
– Коль я ему нужен, то пущай и идет сюда, а мне так ни к чему к нему таскаться, время тратить. Видишь, сапоги тачаю новые, не до муллы вашего.
– Ты чего такое, паря, говоришь! Это ж сам мулла! Да он же Райку к себе заберет-увезет, и не пикнешь.
– Это как же он у меня жену мою заберет?! Мы еще поглядим, кто кого. Не на того нарвался, наехал…
– Так ты, паря, веры не нашей. У нас свои законы-правила. Иди к мулле по-доброму, по-хорошему. Авось и обойдется.
Уломал-таки, уговорил Гришку. Собрались они, пошли до муллы. В дом заходят, а тот на коленках стоит, молитву творит, талдычит чего-то по-своему, все «алла, да алла…». Рахимка тожесь на коленки пал, шептать начал, ладошки к лицу прикладывает, молится, значит. А Гришке надоело стоять, сел на коврик, достал из кармана краюху хлеба да головку лука и есть начал от безделья. По избе-то дух луковый и пошел, в ноздрях щиплет, слюнки торопит.
Мулла с Рахимкой само собой запах луковый учуяли, носами воздух тянут, на Гришку косятся. А он протягивает мулле кус хлеба и предлагает:
– На, угостись, а то проголодался, поди.
Мулла как скочит с коленок, да как закричит, завизжит:
– Ты почему такой-сякой, немазаный, рябой, молитве мешаешь, наш закон не уважаешь?! Не мы в твою деревню пришли, а ты к нам. Не лезь туда, куда не спрашивают, а то можешь и без носа остаться.
Гришка само собой взъерепенился, въярился и на него:
– Ты мне не указуй, куда ходить, где жить, с кем спать ложиться. Мы и сами с усами, не таких видали.
Мулла на него кинулся, в грудь кулачками тычет, слюной брызжет:
– Не дам с нашей девкой жить, коль нашей веры не признаешь, не уважаешь. Народ подниму, девку отберу, дом спалим! Завелся так, что и не остановишь, не перебьешь.
Слушал его Гриня, слушал, а потом вытерся от слюней его, да и взял двумя пальцами муллу за приплюснутый нос. А руки у него, что щипцы стальные. Как сожмет тому носопырку изо всей мочи своей, так кровь-то и брызнула, заблажил мулла, слезы из глаз хлынули. Рахимка кинулся Гришку оттаскивать, унимать, едва оттащил. Тот к мулле:
– Ты не ори, а ладом сказывай, чего я сделать должен, чтоб веру вашу принять, с Райкой по закону жить, правильно. А то у меня разговор короток – нос оторву, а тогда ори, кричи, жалуйся.
Мулла водицы отхлебнул, кровь рукавом отер, видит, с парнем криком не сладить, лучше добром, чем худом. Говорит ему:
– Ты калым платил? Не платил. В Аллаха не веруешь, обрезание не делаешь. Как я могу тебе разрешить с Райкой жить? Плати калым, делай обрезание, как мужику положено, Аллаху молись, клянись, что веру признаешь, веруешь.
Гришка от таких речей за калган свой и схватился:
– Ладно, калым я заплачу, отработаю. Аллаха вашего тожесь признаю, поклонюсь, авось спина не переломится. А вот резать себя не дам, и все тут!
– Тогда Райку заберу! – мулла ему.
– Не заберешь!
– Ночью выкрадут, подале увезут и не найдешь!
– Да я тебя! Не только нос, но и башку оторву!
– Народ кликну, скажу, чтоб с деревни нашей выгнали.
– Не выгонят. Я своих мужиков позову, наведем порядок, кровью умоетесь. Нашинские мужики всегда ваших лупцевали.
Тут Рахимка встрял, Гришку за руку схватил, лопочет:
– Чего упрямишься? Чего жалеешь? Он же тебе не весь конец отчекрыжит, а только самую малость. Для виду. Положено так. Зачем шум поднимать, народ созывать, баламутить? Согласись, паря.
Думал Гришка, думал: и так не ладно и эдак не то. Точно Райку выкрадут, коль артачиться будет. Попал Федот в переплет, разевай пошире рот. Махнул рукой, спрашивает:
