А то еще поленом в нее запустит, бутыль с керосином перевернет. Одно слово, невзлюбил Дарью. Она баба хоть и с длинным языком, но сама по себе тетка безобидная, незлобивая. Но ходить с тех самых пор перестала ко мне, а больше все в оконце стукнет, чтоб вышел во двор, и там все обскажет.
А как старшой сын ко мне из города приезжает, то тут уж сам хозяюшко из дому уходит на время, пока тот гостит. Он ко мне трезвым редко наведывается, а больше все пьяным аль с похмелья, чтоб у меня выклянчить вытрясти на бутылку. Кричит, буянит, побить грозится. Мне и то страшно бывает, а мальцу и вовсе. Потому и уходил, прятался от него.
…Дед Миша малость помолчал, пожевал сухую губу, вытер влагу под носом и неожиданно тихо попросил:
– Ты уж заглядывай сюда, поговори с ним хоть изредка, как я помру. С хозяюшком. Одному ему шибко страшно будет оставаться. Не сбежал бы еще куда.
– Да о чем ты, дядь Миша. Поживешь еще, поди. Сам ведь говорил, что за тобой еще семь смертных грехов стоит.
– Нет, те грехи пущай другой кто на себя берет-принимает. А на мне их и так больше, чем надо, хватит. Помолюсь, попрошу Господа, чтоб забрал меня к себе. Устал я… Словно жернов на плечах тащу в гору и затащить не могу никак…
– А как же деревня без обороны, без тебя останется? Кто вместо тебя будет?
– Может, ты и будешь, а может, и другой кто… Не знаю. Не по моей это части. Пущай Господь Бог и решает, Он на то и поставлен. Но я свое отгулял, отпрыгался. Плохой из меня оборонщик теперь, а молодого не вырастил, не успел. Все одно одолел нас ворог, в землю всех деревенских вогнал, вбил, а остальные кто куда разбежались. Теперича и охранять некого, полтора дома осталось, пусто.
– Думаешь, не вернется народ в деревню?
– Да куда им возвращаться-то? Дома развезли, растащили. И самое главное, все заступники от нас ушли, повывелись. Ни русалочки тебе, ни леших не осталось…
– Это куда ж они ушли?
– Как куда? Земля большая, нашли место, где народ имеется. Может, тоже в город подались, там озорничают-балуют. Но я думаю, что ушли оне все на дальние болота и затаились, ждут. Коль наладится жизнь, может, и возвернутся. Это нас ничего не берет, ко всему попривыкли, а они народец нежный, чувствительный, бережного отношения требуют. А мы их химией травим, музыкой глушим. Не дело это…
…В ту же зиму умер в городской больнице дед Миша, по прозванию Башкур. Видно, упросил Бога, чтоб забрал его на небо, устал, выдохся от жизни такой.
Весной, когда все вокруг повытаяло и в воздухе стоял дурманящий запах новой жизни, приехал я в деревню, подошел к его домику. Окна и дверь были заколочены крест-накрест сорванными с крыши досками, а вокруг ни следа. Постоял, снял шапку, поминая неугомонного старика, и вдруг слышу сверху, откуда-то из-за застрехи: «Гы-ы-к, гы-ы-к, гы-ы-к…» Тонюсенький голосок, словно плачет кто.
«Господи, – думаю, – неужели правда все это?! Выходит, жив домовой-хозяюшко дяди Мишин? Не присочинил старик…»
И тут пришла мне в голову совершенно дурная идея – забрать его с собой в город. Развязал рюкзак, вытащил полбуханки хлеба, раскрошил на крылечке и в самом рюкзаке, а для верности еще и ломтик сала положил сверху. Достал сигареты и пошел в сторону от дома, чтоб не мешать таинству переселения. Минут через десять возвращаюсь обратно к крылечку и вижу, что все крошки подъедены вместе с салом, а на рюкзаке умостился здоровущий серый кот, да такой тощий, непонятно чем и жив.
– Привет, – здороваюсь с ним, – ты еще откуда взялся? Может, вместе с домовым-хозяюшком тоже желаешь в город перебраться? А? – Кот молчит и только глубже забирается внутрь рюкзака, умащиваясь там и пряча голову. Поднимаю рюкзак, затягиваю тесемки. Кот не мяукнет и только высовывает морду в щелку. Согласен к путешествию, выходит.
Ладно, выхожу на дорогу, кошачий вес почти не ощутим, и топаю по раскисшей земле, наматывая на сапоги с каждым шагом все более ощутимые комья грязи. Земля словно не отпускает меня, удерживает, не хочет, чтоб уходил последний, пусть и чужой, но человек. Кот неожиданно начинает биться и высовывает голову наполовину из рюкзака.
– Потерпи малость, путешественник, сиди, коль забрался.
Через полчаса добрался до деревенского кладбища, которое было навысоком взгорье, рядом с тихой лесной речкой, впритык к темному хвойному лесу. Начинало темнеть, и я боялся не успеть на последний автобус, но не зайти на кладбище, не навестить деда Мишу не мог.
Легко разыскал его могилку по рыжей осклизлой горке земли и ржавому железному памятничку без надписи. Снял шапку, поклонился и спросил:
– Так кто ж вместо тебя деревню защищать будет теперь? Некому… – И вдруг из рюкзака довольно отчетливо послышалось: «Гы-ы-к! Гы-ы-к!», а потом и сдавленное «мяу». Кот рвался из рюкзака наружу, почуял каким-то непостижимым образом присутствие под землей своего хозяина.
Делать нечего, выпускаю его на землю. Он выбирается наружу и, степенно выгибаясь, обходит вокруг могилки, тыкаясь носиком в сырую глину, мурлычет.
Достаю из рюкзачного кармашка два специально припасенных блинчика и, ломая их на мелкие части, насыпаю на могилку.
– Вот тебе, дед Башкур, поминки мои. Спасибо тебе за все…
Кот, почуяв запах печеного, тянется к одному кусочку, осторожноберет в рот, откусывает, но, несмотря на голод, вежливо отказывается от угощенья, словно понимает, что не для него оно приготовлено.
И тут, подняв голову, вдруг различаю высоко в небе летящего змея, а может, и дракона. Даже пламя вижу! Раздается удар грома, и кот дико рычит, выгнув спину, бросается к рюкзаку, шерсть на нем встает дыбом. Дракон плывет, летит от города в сторону деревни, застилая собой небо. Становится совсем темно.
Неожиданно со стороны деревни небо прорезает кинжальный луч света, словно от фары автомобиля, но шума мотора не слышно. Он упирается острием в небо, прямо в драконью голову, и та отваливается от туловища. Луч скользит дальше, перечеркивая небо с края до края. Опять удар грома, и вспышка то ли молнии, то ли другой разряд раскалывает небосвод. Настоящая небесная битва разворачивается передо мной в невиданной красе и жестокости.
Губы невольно начинают шептать слова молитвы: «Ангел Божий…» И постепенно затихает сражение, исчезает световой луч, стихает гром. Поспешно заталкиваю кота в рюкзак и выхожу на дорогу. В темноте уже добираюсь до автобусной остановки и обнаруживаю, что там нет ни одного человека, а следовательно, автобус ушел и следующий будет лишь утром.
Перспектива ночевать на дороге в ожидании случайной попутки меня совершенно не устраивает, и я сворачиваю на ближайший проселок, который должен вывести к какой-нибудь деревеньке, где смогу переночевать. Минут через сорок скольжения по мокрой дороге рядом с огромными колеями от лесовозов подхожу к столбику с указателем, вглядываюсь в название и едва различаю то ли «Блинова», то ли «Блянова»…
Влезаю на крутой бугор и упираюсь в поломанную изгородь, а за ней небольшая избушка со светящимся окном. Подхожу, не раздумывая, и начинаю стучать в стекло, думая, что сам навряд бы открыл столь позднему путнику. Кот за спиной вдруг начинает скрестись и жалобно мяукать, словно чего испугался.
