– Пощади хоть честь мою! И года не прошло, как муж мой погиб, мне его еще оплакивать положено. Неужели и Аллаха не боишься?
– Хватит неутешной вдовой притворяться, – Акрин злиться начал, – сейчас ты в моей власти, и ни люди, ни Аллах тебе не помогут. Так что лучше соглашайся добром, чем худом, – подхватил он ее тут, как перышко, на руки, понес в глубь леса от людских глаз подальше, чтоб никто не мог черному его делу помешать-остановить.
– Будь ты проклят навек и весь род твой! – Танзиля закричала, в руках его потных забилась, а вырваться силенок не хватает.
И тут вспомнила она древний заговор от всех бед и невзгод, который в малолетстве от бабушки своей слышала и накрепко запомнила. Зашептала его про себя, повторяет слово за словом, поскольку больше ей и надеяться не на кого.
Прошел Акрин шагов сто, притомился, опустил Танзилю на зеленую траву, на мягкий мох, начал ласкать ее, по волосам гладить, платок с головы снимать. А она глаза закрыла и лишь губами шевелит, продолжает заговор бабкин нашептывать.
– Скажи хоть словечко. – Акрин ей в ухо жарко дышит, а пот с него девушке на лицо каплет, а не пошевелишься, не оботрешь, так сильно он сдавил ее, стиснул, словно медведь облапил.
Только Танзиля про медведя вспомнила, как кусты соседние затрещали, валежник хрустнул и злой рык послышался. Открыла она глаза и не поверила сразу тому, что увидела. Вышла к ним медведица величины преогромной, а при ней два медвежонка по бокам стоят, глазками посверкивают.
Акрин, как их увидал, на ноги вскочил, за нож схватился. Знает, что коль побежит, то медведица все одно догонит, заломает, жизни лишит. Видать, не робкого десятка мужик был, решил недешево жизнь свою отдать, а коль повезет, то и медведицу одолеть. А та грозно так зарычала, на задние лапы поднялась, пасть раскрыла, здоровенные клыки кажет да на Акрина и кинулась. А тот, не будь плох, изловчился, ударил ее ножом под самое сердце, вогнал лезвие по самую рукоять, да от звериных когтей защититься не смог, зацепила его медведица по голове, кожу вместе с волосами сняла, глаз выдрала. Упали оба на землю, а Танзиля сидит ни жива ни мертва и что делать не знает: то ли Акрина из-под медведицы вытаскивать, спасать, то ли на подмогу кого звать, в деревню бежать.
И медвежата, что при матери были, заголосили, по-своему заплакали. Один в чащу лесную обратно кинулся, а другой стоит, где стоял, только скулит так жалобно. Танзиля подхватила его на руки и бегом в деревню кинулась, рассказала там отцу и соседям, что на крик ее сбежались, что медведь на человека напал, а обо всем сказывать не стала, промолчала, что за история меж ней и Акримом вышла-приключилась.
Ну, мужики кто вилы, кто топоры, а у кого ружье есть прихватили и в лес всем скопом повалили, только помощь их уже не потребовалась: медведица бездыханная лежит, а Акрин рядом в беспамятстве едва дышит, кровью исходит. Притащили его на руках обратно в деревню, в дом занесли, на кровать положили, жены вокруг хлопочут, ревмя ревут, с мужем прощаются. Да только выжил он, а память как есть потерял, кто он и откуда, забыл, узнавать людей перестал. Торговлю забросил, а все больше сидел на лавочке подле дома, прутиком на земле всякие знаки непонятные рисовал, словно в детство впал, так его медведица помяла-покорежила.
А у Танзили в доме медвежонок остался, жить стал. Она его заместо дитя малого растила, приглядывала и даже потихоньку от людей посторонних грудью кормила. Молоко-то у нее после родов осталось, не отошло, вот она и кормила мальца, как дите родное. Даже имя ему придумала, Нургали назвала, так его потом и другие кликать стали.
Рос медвежонок, подрастал, а через год совсем зверем сделался. Соседи ворчать начали: мол, как бы беды не вышло, да и скотина ревет, беспокоится, на двор идти не желает, медведя чует. Вот отец и говорит Танзиле:
– Зачем нам с людьми ссориться, с соседями в разладе жить? Отпусти Нургали в лес, пусть живет, как иные звери.
– Как же я отпущу его, когда он среди людей вырос и сам себе пропитание добыть не сможет, за себя не постоит. – Танзиля заплакала в голос, до того ей Нургали, собственной грудью вскормленного, жалко стало. Что и говорить, привыкла она к нему, и он ее во всем слушался, словно мать родную.
– Ой, дочка, – отец ей отвечает, – зверь, он зверь и есть. Никак его человеком не сделаешь, по-людски жить не научишь. А в лесу он не пропадет, за то не переживай. Голод – не тетка, он мигом все свои повадки вспомнит, всему как есть научится. Иного выхода нет, а то народ осерчает на нас, разговаривать перестанут, а то еще чего доброго убьют тишком воспитанника твоего.
Делать нечего, поплакала Танзиля незаметно, да и стала прощаться с Нургали. Привязала ему на шее ленту голубую и свела в лес в самый дальний урман, взяла хворостинку с земли, хлопнула его по боку, чтоб он обратно следом за ней не пошел, и говорит:
– Век не забуду, как твоя мать меня из беды выручила, от позора несмываемого спасла. Но и ты не забывай, как я тебя кормила собственной грудью, собакам в обиду не давала, от злых людей берегла. А потому прошу тебя: коль встретишь в лесу кого из моих родственников, то тоже не трогай их. Помни, что ты теперь родня нам, но вот жить вместе мы никак не может. Иная у тебя судьба. Все понял?
А Нургали ее внимательно так слушает, урчит чего-то, по-своему головой лохматой качает, принюхивается к новым незнакомым запахам и словно все ее слова понимает. Повернулась Танзиля и пошла обратно в деревню, а сама думает: «Наверняка он за мной увяжется, обратно в деревню возвернется». И обернуться боится, чтоб тот к ней не кинулся, а то не выдержит, приведет с собой обратно.
Но тихо все сзади, лишь лес шумит, да дятел где-то по трухлявому дереву стучит, а так больше ничего не слышно. Прошла Танзиля полпути, не выдержала, оглянулась. Никого. Хотела крикнуть, позвать Нургали, да вовремя спохватилась. Вздохнула тяжело и потихоньку дальше пошла.
Год прошел, а может, и больше. Несколько раз люди сказывали, что встречали в лесу медведя с голубой лентой на шее. Он от них не убегал, но и на голос не шел, а лишь смотрел внимательно, будто ждал кого. Узнает о том Танзиля, кинется в лес к тому месту, где медведя встретили, зовет: «Нургали, Нургали! Выйди ко мне, дай посмотреть на тебя, какой ты стал». Только никто к ней не выходит, на зов не откликается, так ни с чем и уходила обратно.
А потом посватал ее тоже вдовый мужик из соседней деревни. Родители согласие дали, и переехала она к новому мужу, стала в его доме жить. Начали у них дети на свет появляться, первым сын родился отцу на радость, что помощник вырастет. Танзиля и назови его Нургали, ничего мужу про случай с медведем не рассказав, чтоб лишних пересудов не было. Вырос Нургали, юношей стал и больше всего любил в лесу пропадать, сколько его отец и мать ни ругали, ни наказывали. Никак его не удержишь, все одно сбежит и допоздна бродит где-то, вернется весь в колючках, в иголках хвойных, смолой перемазанный. А однажды и не вернулся ночевать совсем. Подождали до утра, родню с собой позвали, пошли Нургали в лес искать. Ходят, аукают, в колотушку стучат, да он не откликается. Или зашел далеко, или случилось что. Танзиля, понятное дело, в слезы, муж брови хмурит, молчит, что делать, как быть, и не знает. Время уже к вечеру близится, солнце на закат клонится, скоро ночь наступит, а они никак парня сыскать не могут.
