— Признаться, именно на это я и рассчитываю, — мрачно пробурчала Беляна. — Ты драматично побледнеешь, рухнешь, и присутствующие хоть на пару секунд забудут про свои склоки. Потом, конечно, вообще в хлам разругаются, выясняя, кто виноват и что делать, но хоть пара секунд тишины…
Наивная. Хотен и пара секунд тишины? Как же.
— А Лют в таких случаях предлагал ириски, — вздохнула я и все-таки проглотила одну таблетку. Спокойнее не стало, но и сонливость никак не проявлялась, и я послушно отправилась за Беляной в соседний домик, где для такого дела освободили комнату.
Кто-то расстарался. Приглушил свет, отыскал чахлый фикус, чтобы торжественно водрузить его у окна, выстроил дугой четыре кресла с высокими спинками напротив пятого и даже честно повесил какую-то абстрактно-сюрреалистическую картину точно в центре боковой стены. Мы с Беляной пришли первыми, и она была вынуждена остаться до появления психолога — а потом у нее было вполне достаточно времени, чтобы в привычной безапелляционной манере проехаться по современному искусству, фикусу (на вид совсем не современному) и, наконец, по пунктуальности коллег.
Появившийся аккурат к концу тирады Лют охотно с ней согласился, заработав укоризненно-испуганные взгляды от своих конвоиров. Судя по их форме, сопровождение ему организовывали три разных ведомства: особисты, порядочники и ревизоры. Поскольку в свое время Лют успел поработать на все три организации, конвоирам было здорово не по себе.
Заключенный привычно не обращал на них внимания, зато зеркально поделился со мной своей радостью от встречи. Эмпатическая связь между нами была слабой, но его счастье — серебристое, легкое, искреннее — нахлынуло теплой волной, окутало океанским бризом и помогло куда лучше всяких успокоительных. Пусть Люту по-прежнему не стоило выказывать излишнего интереса, — к чему слова, если все и так понятно?
Впервые я оценила все плюсы связки. Мне не нужно было говорить, что я рада ему, обеспокоена темными кругами под его глазами и полосками раздраженной кожи под браслетами наручников, что я скучала… И вообще, такой стресс, такой стресс эта тонкая тюремная роба со слишком широким воротом, из-за которого заговорщически подмигивал чернильный дракон и выглядывала уютная черная майка-борцовка…
А он вполне мог вежливо поздороваться и переключить внимание на Беляну и ее недовольство, окатывая меня неспешным прибоем ответного желания, тщательно подавляемого и почти не заметного для окружающих. Его наставники по актерскому мастерству — или как это называется среди особистов — могли бы им гордиться. Лют уселся через кресло от меня, ленивым тоном трудоголика в заслуженном отпуске поддерживая разговор о нерадивых коллегах, и я знала, что, когда я выйду из домика, полоса песка на входе в купол обретет свой первозданный вид.
Явившийся следом Хотен несколько попортил идиллию, привычным нудным тоном проехавшись по поводу нерадивых бывших подчиненных, которым грозит трибунал. По мнению Верещагина, прежде, чем что-либо делать, следовало задуматься о том, какое влияние совершенное дело окажет на окружающих. Например, не бросит ли оно тень на репутацию бывшего начальства, похлопотавшего за новоявленного особиста?
«Новоявленный» особист одарил бывшее начальство вежливым оскалом и выдал волну острого, колкого раздражения на всю комнату. Хотен отозвался глухой досадой.
Никто из нас не произнес ни слова, да и излишне живой мимикой грешила я одна, но сопровождающие невольно отступили к стене. Особист машинально потянулся к кобуре, а Беляна сморщилась, будто сгрызла лимон вместе с кожурой.
— Не знаю, что за инфернальная муть сейчас происходит, но лучше бы вам троим угомониться, — с нажимом произнесла она, жестом остановив излишне прыткого коллегу.
— Твоя правда, — быстро согласилась я, стараясь игнорировать окутавшее меня раздражение. — А то еще дотянемся до Тайки…
Со стороны Люта пришло некоторое смущение, но встать на путь исправления нам определенно не было суждено.
Найден пришел одновременно с психологом, уже дружески улыбаясь ему и на ходу заканчивая очередную байку. Ему в сопровождающие выделили четверых человек: особист, порядочник, ревизор и контрразведчик, вооруженные до зубов — и тоже посмеивающиеся над байкой. Психолог же внимал с мягким профессиональным интересом, явно собирая материал для работы, и я невольно порадовалась, что не чувствую ни его, ни конвоиров. Это однозначно было бы чересчур.
Особенно — когда Найден закончил рассказ, вызвав невольные смешки у публики, и радостно уселся в кресло между мной и Лютом. Помещение мигом показалось мне слишком тесным, а мягкая поступь психолога, направившегося на свое место, — громким топотом.
Найден завозился, устраиваясь удобнее. Зазвенела цепочка наручников, тюремная роба звучно прошелестела по обивке кресла, и из слишком широкого ворота выглянули белесые ниточки старых шрамов. Найденыш откинулся на спинку, скользнул пальцами по массивному подлокотнику…
Я уже видела его в точно таком же кресле. Типовая промышленность, что с нее возьмешь?
Тогда он тоже расслабленно сползал по спинке, пока не нашел самое удобное положение. Это было опасно близко к буржуйке, и отраженные огненные отсветы продолжали свой танец, не делая разницы между нагретой обивкой кресла и обнаженной кожей, смуглой и горячей, и игра света и тени заставляла чернильный мотор на дне кровавой раны работать вдвое быстрее…
Найден поднял на меня взгляд и, видимо, вспомнил то же самое.
Его вожделение не имело ничего общего ни с хищным собственническим настроем Люта, ни с приглушенным интересом Хотена. Это была словно буря в пустыне — иссушающая, жаркая, всепроникающая, царапающая нежную кожу мириадами колких песчинок. Она подступала со всех сторон, опаляющая и безжалостная. Я облизнула пересохшие губы — и Найден охотно подался навстречу, вертикальный шрам на его лице вспыхнул ослепительно белым…
Звук был такой, будто в этой пустыне я повстречала песчаную змею. Шипение набирало силу, и найденыш остановился на середине движения, обернулся так резко, что мне показалось, будто он смазался в воздухе.
А шипение гармонично влилось в нецензурное слово, которым Лют припечатал Найдена.
— А ты еще и возмущен, что она выбрала не тебя? — с каким-то насмешливо-злорадным удивлением спросил найденыш.
Я бы многое сказала по поводу того, кто кого выбрал и над чем сейчас следовало сконцентрироваться вместо петушиных боев. Но во рту пересохло, обращенные ко мне лица размывались в каком-то странном многоцветном ореоле, а чужая ревность, помноженная на три, песчаной бурей ревела в пустой голове, иссекая череп острыми песчинками.
— Ратиша! — успел окликнуть психолог, привлекая внимание всех разом.
И под нахлынувшее со всех сторон беспокойство я закричала, зажимая уши, и съежилась в кресле, пока чужие эмоции не поглотила милосердная темнота.
Первым ощущением было блаженное ничего.
Никто не ревновал, не нервничал, не разрывался от противоречивых чувств — я просто лежала на кровати в выделенном мне домике, заботливо укрытая казенным одеялом. Рядом дремала Тайка, и я, не удержавшись, почесала ее за ухом. Сонная собака повиляла хвостом, добросовестно облизала протянутую к ней руку и снова опустила голову на лапы. Ее тоже все устраивало.
