Так что долгоиграющие злодеи – слабаки.
На практике это происходит примерно так: заполняя нас, сила первым делом истончает границы между человеком и миром: иначе ей не поместиться в нас. А когда границы истончены, начинаешь чувствовать окружающую боль натурально как свою (ладно, поначалу не совсем натурально, а как бы из-под толстого одеяла, но всё равно ведь чувствуешь). И умножать её хочется примерно с такой же силой, как держать свою живую руку на раскалённой плите. А потом толстое одеяло понемногу разворачивается. И чужого в мире остаётся всё меньше и меньше. Особенно чужой боли (вернее, всего «особенно», просто боль – довольно сильное ощущение, поэтому игнорировать её сложно).
На фоне этих вот простых житейских наблюдений за тем, как работает увеличение личной силы, идея карающего Бога, ада, искупительных страданий, вот этого всего, начинает казаться не только преступной (каковой, собственно, и является), но и настолько нелепой, что непонятно, как она вообще удерживается в головах.
Скорее, пока не началось
В режиме «скорее, пока не началось» мы сажали будущие дикорастущие крокусы – там, где ни клумб, ни палисадников нет. Начали за час с небольшим до заката – днём были дела, пока с ними разобрались, пока добежали до Ужуписа, пока сидели в кофейне на нагретых тёплым предзакатным солнцем стульях, пока взбирались на холм по жалким остаткам былой лестницы – ну в общем, всё с нами понятно, удивительно, что за час до заката, а не через два часа после, такие молодцы. И, что характерно, всё успели, то есть, засадили крокусами княжий холм и берег речки Вильняле до темноты.
Когда-то очень давно мне снился сон про московское метро (московское метро моих снов – одно из самых интересных пространств, в какие мне доводилось попадать); кроме всего прочего, там была ветка, соответствующая той, где наяву станции Октябрьская и Шаболовская, кажется, это Калужско-Рижская линия; впрочем, я уже плохо помню. В этом сне конечной станцией было некое райское место, исполненное невообразимой красоты и покоя (главное – не выйти раньше времени в вечно вечернем Мюнхене, где, впрочем, тоже неплохо). При этом там был один очень опасный перегон, собственно, сразу после Шаболовской, на этом перегоне из каждого вагона исчезал какой-нибудь пассажир; ясно было, что исчезнуть на этом перегоне – не самая хорошая судьба, поэтому пока едешь, надо постоянно предпринимать совершенно особое внутреннее усилие не исчезнуть.
В последнее время я часто вспоминаю это усилие наяву, оно очень хорошее, рабочее состояние, хотя с непривычки, конечно, трудно подолгу его удерживать.
Сегодня, пока мы спускались с холма, мне вдруг стало ясно, что сходное усилие не исчезнуть предпринимают всю зиму закопанные в землю луковицы растений. У кого получится, те и зацветут по весне.
Слишком человеческому
Если долго сидеть на берегу реки, показывая фак человеческому, слишком человеческому (в первую очередь, слишком человеческому в себе), мимо проплывут трупы тех, кто фак не показывал. А на берегу останутся такие же психи, как ты.
Смысл
Стены города Вильнюса постепенно заполняются новыми нарисованными рыбами, я хожу мимо и смеюсь над собой: вот таков подлинный смысл твоей жизни, детка – тайно способствовать умножению числа нарисованных мелом рыб на стенах одного отдельно взятого города.
Ну и ладно, – кротко отвечает моя непомерная когда-то гордыня, – мне с таким смыслом жизни вполне ок.
Сосуд
Ни в кого не помещается больше, чем может в него поместиться, это факт.
Поэтому, кстати, так чудовищно, фантасмагорически нелепо выглядят обычно суждения обывателей о художниках, каких же невероятных уродцев порождают их маленькие твёрдые головы, даже не цельных уродцев, а просто бесформенные уродливые куски, нечто подобное могут слепить, разве что, годовалые дети, если слишком рано дать им цветной пластилин. Впрочем, ладно, чёрт бы с ними, обывателями и художниками – невелика проблема на фоне бесформенных уродливых кусков Бога, порождаемого маленькими твёрдыми головами так называемых верующих, конструирующих по своим нехитрым лекалам вмещающегося в них Его.
Ни в кого не помещается больше, чем может в него поместиться, но это не приговор – в том смысле, что сосуд (себя) можно вырастить. Собственно, необходимо выращивать, иначе вообще не понятно, зачем сюда жить пришёл.
Для выращивания сосуда (себя) придётся делать очень много всякого разного, нет общих рецептов, у всех свои пути. Но есть одно условие, как говорилось в школьном курсе математики, необходимое, но не достаточное (но совершенно необходимое, его важность невозможно переоценить). Условие очень простое, но на практике мало кому удаётся его выполнить: сталкиваясь с любым явлением, снаружи похожим на человека, заранее допускать, что он может быть сложнее и больше, и весь в тебя не поместится. И всегда с этим допущением жить.
Очень смешная, но как ни странно, довольно эффективная практика: воображать каждого незнакомца ангелом/бодхисаттвой/инопланетянином, кому что ближе. И задаваться вопросом, ради какой такой священной цели это высшее существо возникло на твоём пути. В большинстве случаев это и правда ужасно комично, что само по себе бонус, не так уж много высококлассных развлечений здесь у всех нас. Но сосуд от этого веселья довольно бодро разнашивается. И начинает более-менее интересные, а потом и по-настоящему важные вещи в себя вмещать.
Социальный успех
Такая смешная штука этот ваш так называемый «социальный успех». Ну, то есть, настолько жуткая, что я говорю: «смешная», я всегда так делаю, чтобы ослабить врага. Одной рукой кормит, второй – даже не убивает, а деформирует. Ну, то есть, деформирует не сам так называемый успех, а остро направленное чужое внимание. Очень много сил забирает ему противостоять – и это ещё мне повезло осознавать и ощущать подобные штуки, и сознательно тратить силы на противостояние, а то страшно подумать, во что можно было бы превратиться уже к сегодняшнему дню.
(Чужое внимание, на самом деле, всех деформирует, поэтому быть известным человеком не лучшее, что может случиться: слишком уж много его. Не замечать воздействия не означает его не претерпевать, так что не только я бедная кыса, все бедные кысы, просто не осознают.)
Больше всего на свете я жалею (и до конца дней наверное буду жалеть), что обстоятельства заставили меня (нас) в своё время открыть авторство книжек. Выбор был простой и понятный: или карты на стол, или чужие дяди и тёти угробят и загадят уже живое, но ещё хрупкое, неустойчивое всё. Никак нельзя было это позволять.
Я уже давно не испытываю к этим хитрованским дядям и тётям ненависти (не от святости, просто надоело столько лет чувствовать одно и то же). Только глубокую печаль.
Мне всегда хотелось (и чем дальше, тем больше хочется), чтобы обо мне и моих делах забыли ещё (лучше задолго) до того, как я умру. Но получилось, как получилось; скорее всего, забудут, но не так скоро, то есть, совсем нескоро, чтобы забыли до смерти, это как-то совсем дохрена придётся прожить и последние лет восемьдесят хотя бы вообще не трындеть в письменном виде (а вот это сложно, я и неделю-то не продержусь).
