– Это еще почему?
– Потому что Наполеонов считает, что, если кого-то любишь, его нужно хорошо кормить.
Морис расхохотался.
– Выходит, я любвеобильный.
– Еще какой. – Она наконец-то оторвала глаза от книги и подмигнула ему.
Миндаугас почему-то смутился и, чтобы уйти от темы любви, спросил:
– Что вы читаете?
– Стихи Аспазии.
– Разве жена Перикла писала стихи? – лукаво улыбнулся Морис.
– Жена Перикла Аспасия, насколько мне известно, нет, – улыбнулась в ответ Мирослава, – но жена Райниса Аспазия писала и даже вошла в классику латышской поэзии.
– И всего-то разница в одной букве в имени, – продолжал улыбаться Морис.
– И не говори, – кивнула Мирослава, – если не считать еще тысячелетия, страны и… мужа. Хотя Эльза Розенберг и взяла свой псевдоним как раз в честь древнегреческой умницы и красавицы Аспасии.
Их разговор был прерван требовательным звонком.
– Ну, вот и Шура пожаловал.
– Я открою…
Пока мужчины умывались, Мирослава достала курицу, внимательно посмотрела на нее, вонзила в поджаристый бок деревянную палочку и переложила готовую птицу на блюдо. Разрезать ее предстояло Морису. Сама же Мирослава в таких случаях всегда говорила: «Буду я еще надрываться».
Равенство полов она начисто отвергала. С удовольствием признавала, что мужчина сильнее, выносливее, и поэтому уступала ему ту часть работы, которую сама делать не любила. Свою собственную силу и энергию она активно проявляла там, где ей было интересно. Кулинария в круг ее интересов не входила. Готовила сама она редко. Только для того, чтобы не умереть с голоду и если тот, кто готовит обычно, очень занят. Как, например, сегодня.
На десерт на этот раз не было ни пирога, ни пирожного. Шура хмуро возил ложечкой по тарелке с клубникой, залитой мороженым. Мирослава наблюдала за страданиями друга детства с потаенной улыбкой, Морис – с сочувствием.
За чаем Миндаугас изложил результат своего общения с соседями Челдышева и спросил, нужно ли ему завтра опросить соседей из дома напротив. Шура испуганно замахал руками, представив, что завтра на ужин и курицы с салатом может не быть. Поставит Волгина на стол бутерброды и чай, и кушай с удовольствием. Мирослава не выдержала и расхохоталась.
Потом проговорила:
– Я согласна с Шурой – навряд ли мы узнаем что-то новое. А вот пообщаться с Ольгой Кружилиной и Майей Садовниковой следует.
– Это я поручу своим оперативникам, – быстро проговорил Наполеонов.
– Хорошо.
– Слава, ты не думаешь, что жена Челдышева, Марина, в этом может быть замешана?
– Нет, ей-то Малов, можно сказать, помог…
– Да, в некотором роде, – согласился Наполеонов.
– Если кто и мог затаить на Матвея обиду, то только Майя.
– Однако мне не верится, что она причастна к этому, – сказал Морис.
– Да? – Мирослава прищурила глаза.
– Посудите сами, у нас же серия.
– Тьфу-тьфу! – замахал руками Шура.
– Плюй, не плюй, друг сердечный, – печально усмехнулась Мирослава, – но Морис прав, вырисовывается именно серия.
Она задумалась.
– Хотя…
– Что – хотя?
– Известно, что время от времени встречаются злыдни, которые используют ситуацию в своих интересах.
– Да, сводя счеты со своими недругами, встраивают свое преступление в общую картину.
– Ты думаешь, это тот самый случай?
Мирослава пожала плечами:
– Сомневаюсь, но утверждать более-менее точно можно будет только после проверки алиби Садовниковой.
– Кружилину не подозреваем?
– У нее нет мотива, хотя алиби поинтересоваться не мешает.
* * *
На следующий день к Ольге Кружилиной отправился оперативник Ринат Ахметов. Он выехал из дома пораньше, чтобы застать девушку дома. Предупреждать ее о визите Ринат не стал по совету следователя.
Ахметову казалось, что он все еще ощущает аромат булочек, которые испекла к завтраку его Айгуль. Ринат был счастливо женат, и не на домохозяйке, как могло показаться тем, кто пробовал вкусности, приготовленные его женой, а на преподавателе романо-германских языков.
На правой щеке он все еще ощущал легкое прикосновение губ дочки Гули, и в правом же ухе звучали ее слова: «Папочка, ты сегодня заберешь меня из садика?»
– Я очень постараюсь, – ответил он дочке, чмокая ее крошечный мизинчик.
Ринату очень хотелось забирать вечером дочку самому, но удавалось это далеко не всегда. Увы, работа в полиции мало считалась с желанием иметь свободное время для семьи. Зато, когда ему удавалось закончить день в пять-шесть вечера, он летел как на крыльях в детский сад, забирал Гулю и вел ее в кафе-мороженое или, если позволяла погода, гулять в любимый сквер, который она называла «кувшинчиковый».
Вообще-то названия как такового у этого сквера не было, вероятно, из-за того, что он был слишком мал. Зато там был глиняный кувшинчик внутри, из которого бил небольшой фонтанчик.
К кувшину вела дорожка, выложенная плиткой розового цвета, а по краям ее росли самые разнообразные цветы. Весной это были тюльпаны и нарциссы, позднее пионы, потом петунии, бархотки, циннии и, наконец, астры.
Гуля могла часами стоять возле кувшинчика, прислушиваться к тихому плеску фонтанчика и молчать. Ринату всякий раз хотелось спросить дочку, о чем она думает в эти минуты. Но он останавливал себя. Во-первых, несолидно мужчине проявлять любопытство, а во-вторых, если она захочет, то расскажет сама. И, наверное, именно это «во-вторых» и было главным сдерживающим фактором…
Погруженный в свои мысли, Ринат тем не менее зорко следил за дорогой. Иначе просто было и нельзя в переполненном машинами городе. Добравшись до дома, в котором жила Кружилина, он припарковался недалеко от подъезда и, ступив на крыльцо, нажал кнопку домофона квартиры под номером один.
– Кто это? – спросил хрипловатый голос.
– Почта.
Дверь открылась.
Он поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру, в которой проживала Ольга Кружилина.
– Кто? – спросил его на этот раз молодой женский голос.
– Полиция.
– Полиция?
Дверь открылась.
– Вы, наверное, из-за Матвея?
Он кивнул:
– Можно войти?
– Да, заходите, но учтите, у нас немного времени. Я собираюсь на работу. Кофе будете?
– Буду.
– Тогда на кухню. Ой, черт, кажется, убежал! – Хозяйка вихрем понеслась туда, откуда раздалось тихое шипенье и остро запахло кофе.
