– Да здесь, – говорит, – туча старух, может, и видала, только я их не очень различаю, я свое-то лицо недавно в зеркале увидела и не поняла, что это за тетка чужая.
– А творог у вас хороший?
– Люди берут, не жалуются.
На рынке я еще народ поспрашивала, – никто ничего. Замерзла, прибрела к домам, в аптеке погрелась, спросила их охранника. Нет, ничего не знает про старуху. Тоже сказал, что много их тут ходит, умирать не хотят.
Рукавица старухина у меня тоже отогрелась, оттаяла, глаз зеленый потемнел, повлажнел.
«Смотри, смотри, – говорю ему, – вдруг что увидишь».
Вернулась я к платформе, перешла на противоположную сторону, посмотрела расписание. Час с лишним мыкаться.
Взяла билет и спросила кассиршу. Ответ тот же:
– Их тут полно, все на одно лицо. И куда на старости лет ездят? Чего дома не сидится? Вот доживу до их лет, никуда мотаться не буду.
Вернулась я через переезд к домам. Зашла в парикмахерскую. Спросила у девушки-администратора, можно ли у них подстричься. Ничего, кстати, подстригли. Про старух сказали, что они ходят, с них за стрижку всего по сто рублей берут. Может, и моя была, кто ж знает. Хорошие девчонки оказались, кофе меня угостили.
Snezanna: А вдруг это не ее рукавица?
3 января 2013, 23:44
Katerinaa: В детстве я жила с бабушкой. Дом без удобств, я уже писала. Так что мы ходили в общественную баню раз в неделю. По четвергам, так как по субботам там собиралась громадная очередь. Мы ходили со своими тазами, с резиновыми шлепками в газете, с лыковыми мочалками и с кусками банного мыла. Я пользовалась шампунем изумрудного цвета, волосы от него пахли яблоком, бабушка мыла голову детским мылом. Мы выбирали местечко подальше от парилки и поближе к душу. После мытья, в предбаннике, вытирались, остывали. Одевались неторопливо, приходили домой, ставили чайник, пили чай с вареньем, чашек по пять.
В один из банных четвергов я увидела в предбаннике старух. Человек, наверное, двадцать. Голые, костлявые, кривые, уродливые, некоторые без грудей, со шрамами, они шли ко входу в банное отделение босиком, медленно, неуверенно ступая по скользкому кафельному полу, цепочкой, держась друг за дружку. Я смотрела, как они скрываются одна за другой в белом пару.
Дверь за ними закрылась, и бабушка сказала мне, что старух привезли мыться из дома престарелых.
Dimon: Жалеете?
Katerinaa: Конечно.
Dimon: Это вы себя жалеете. Своей старости боитесь.
Katerinaa: А вы? Не боитесь?
Dimon: Я не доживу.
Dimon: Надеюсь.
Katerinaa: А что вы опять не спите?
Dimon: Сны видеть не хочу.
5 января 2013, 19:40
Katerinaa: Ездила по газеткиным делам в поселок Л. Городское поселение, если точно. Почти одиннадцать тысяч жителей, много восточных лиц.
Кошки. Вороны, синицы, воробьи. Бродячие и хозяйские псы.
Во дворах стоят машины, полузанесенные снегом. На площади – Ленин на постаменте. Привозят цистерну с молоком. Пенсионеры толкутся с бидонами и флягами. Кому-то наливают бесплатно по бумажке с печатью. Местная власть поддерживает неимущих. Дороги во дворах застыли ледяной лавой, снег ее припорошил. Не пройдешь так запросто.
Люди сидят по домам, едят и спят. Выходят редко, до магазинов и обратно. Небо серое, низкое. Открываешь форточку, и серое небо втекает в квартиру. Скука смертная. Нет хуже подмосковных городских поселений. Это вам не дачи под золотыми соснами в девственном снегу, как на картинке в детской книжке.
Автобус старый, раздолбанный. Вместо стекла в дверях – фанерка. Чихает синим дымом. Я подозреваю, что и мотор у него на деревянных костылях, в проволочных скрепах, но держится не на них, а на честном слове. Но берут тем не менее полновесные двадцать пять рэ, ни копейкой меньше. Подняли цены на билеты прямо сразу, с первого дня нового года.
Народу немного по причине праздников. Мальчик лет десяти с мамашей. Лица у обоих сонные. Трое мужиков-рыбаков с железными ящиками. Я. Девушка с урчащей в наушниках музыкой.
Уселись все, автобус тронулся, кондукторша поднялась, большая, важная, собрала нашу мелочь.
Мальчик сидел прямо передо мной.
В автобусе холодно, окна замерзли, он протопил в инее оконце своей ладошкой и смотрел в него, как в иллюминатор подводной лодки.
У матушки его затрезвонил телефон.
– Должны успеть, – уверила она невидимого нам всем собеседника. – Если не сломаемся.
– Продержимся, – усмехнулась кондукторша. – До аэродрома дотянем.
Автобус вез нас к последней перед большим двухчасовым перерывом электричке. Казалось чудом, что он не разваливается на ходу. Может быть, кондукторша его поддерживала силой своего духа. Ей было весело, тепло и скучно так просто сидеть и молчать. Она спросила мальчика, куда везет его мамаша.
– В кино, – отвечал мальчик.
– На обратном пути расскажешь.
– Если другой автобус будет, не расскажу.
– Другого не будет, только наш на линии. Так что молись, чтобы не сломался.
Автобус вдруг захрипел, снижая скорость, и, резко качнувшись, встал на Ярославке.
– Живы, живы пока, – весело успокоила нас кондукторша.
Автобус отворил со скрипом старые двери. Грузная, заснеженная тетка занесла на ступеньку ногу, вцепилась в поручень и попыталась влезть. Нога у нее соскальзывала. Мама мальчика обеспокоенно взглянула на часы. Один из рыбаков ухватил тетку и втащил.
– У меня пенсионный, – сообщила тетка.
– Всё равно плати, – велела кондукторша. – За перегруз.
Тетка уселась на свободное место и вынула кошелек.
– Сколько?
– Сто рублей. Да ладно, ладно, чего ты, я шучу, не обижайся.
– А я обиделась, – сказала тетка, – бери свою сотню.
– За сотню ты бы и на такси доехала. Не обижайся.
Автобус меж тем уже сворачивал с Ярославки на проселок.
С горки на горку, по мосту через речку идет проселок. К станции.
Электричка еще не подходила.
– Отмены нет, – успокоила нас кассирша из своего окошка. – Опаздывает.
Мальчик стоял на краю платформы и пристально смотрел на лес.
Лес небольшой, исхоженный, но с платформы казалось, что там дебри, непроходимая чаща, сказочная тьма.
– Отойди от края, – велела мальчику мамаша.
Он ее не слышал. Смотрел на лесную чащу, строго сдвинув брови. Ни ветра не было, ни снега, даже машин не слышно.
