Доставить документы в штаб было не так-то просто – эти горы бумаг весили около тонны, так что пришлось вызывать грузовик.
Завершила разгром уличная толпа, которая ломала, кромсала и сжигала все, что попадалось под руку, – так петроградцы уничтожали все, что напоминало о «германской заразе».
А потом началась такая свистопляска, что называть себя большевиком стало небезопасно. Одни газеты называли Ленина и его соратников «пассажирами германского военного поезда, мешающими армии защищать Россию», другие были еще безапелляционнее и в выборе слов не стеснялись. Скажем, «Петроградская газета» писала: «Ленин и его шайка – заведомые немецкие шпионы, посланные кайзером в Россию для нанесения революции отравленного удара ножом в спину».
Газеты – газетами, но сурового наказания требовали и те, с кем Ленин связывал самые радужные надежды, – рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели. В ночь на 6 июля состоялось собрание представителей двадцати воинских частей, которое приняло недвусмысленную резолюцию: «Мы требуем немедленного ареста всех подстрекателей и вдохновителей темной массы, толкавших ее на безответственные шаги и действия, вызвавшие народное кровопролитие, а также закрытия „Правды“ и „Солдатской правды“, разоружения Красной гвардии и расформирования 1-го пулеметного полка».
На следующее утро эта резолюция начала действовать. Прежде всего правительственные войска захватили и разгромили особняк Кшесинской, потом взяли Петропавловскую крепость, выкурив оттуда матросов и пулеметчиков. На следующий день, когда в город прибыли фронтовые части и был создан «Сводный отряд действующей армии», правительство почувствовало себя более уверенно и приняло постановление «О расформировании воинских частей, принимавших участие в вооруженном мятеже».
А 7 июля было опубликовано еще более серьезное постановление, в котором все было названо своими именами.
«Всех, участвовавших в организации и в руководстве вооруженным выступлением против государственной власти, установленной народом, а также всех призывавших и подстрекавших к нему, арестовать и привлечь к судебной ответственности, как виновных в измене родине и предательстве революции».
В тот же день прокурор Петроградской судебной палаты подписал ордер на арест Ленина и других большевистских вождей. Нет никаких сомнений, что суд был бы скорым и приговор изменникам родины тоже был предопределен: во время войны – это расстрел.
Играть в благородство Ленин не стал и из города бежал. Эта операция была организована по всем правилам наиболее модных тогда детективов. Поздним вечером Ленин отправился на Приморский вокзал, расположенный в Новой деревне. Там его встретил рабочий Сестрорецкого завода Емельянов. Время от времени на перроне появлялись патрули и внимательно вглядывались в лица садящихся в поезда пассажиров.
– Поймают. Как пить дать, поймают, – встревожено шептал Ленин, поправляя потрепанный картуз, который дал ему Емельянов.
– Переждем, – поглядывая на гаснущие один за другим фонари, проронил Емельянов. – Давайте дождемся, когда погаснет последний фонарь и на перроне станет совсем темно.
– Замечательная мысль, – повеселел Ленин. – Да и юнкеров с каждым часом становится меньше.
– Молодые… Чай, поспать охота. Утром-то опять погонят усмирять нашего брата.
– Вот-вот, – неожиданно рассердился Ленин. – Усмирять. Именно усмирять! Но рабочий класс этого безобразия долго терпеть не будет.
– Кризис назрел! Ближайшая задача пролетариата – взять власть, удержать ее и вбить осиновый кол в могилу контрреволюционной буржуазии. Стоп! – остановил он сам себя. – Что это я, как на митинге? По перрону шныряют юнкера, а я, как говорят рабочие, толкаю речь. И вы меня не останавливаете?! Что же это вы, товарищ Емельянов, вам ведь велено присматривать за мной.
– Так ведь интересно, – сворачивая самокрутку, смущенно пробасил Емельянов. – Наши агитаторы какие-то скучные – ни рыба, ни мясо. Вылезут на трибуну и бубнят, бубнят то про парламентскую реформу, то про эксприпроцивац… Тьфу ты, господи, и выговорить-то не могу, а о том, чтобы понять, что это мудреное слово значит, и речи не веду.
– Ай да Николай Иваныч! Ай да молодец! – искренне расхохотался Ленин, впервые назвав сопровождавшего его рабочего по имени-отчеству. – Как вы их, а! Вот-вот, пусть не умничают и разговаривают с народом на понятном ему языке. А то, как когда-то заметил классик, все образованность свою показать хочут. Я им скажу, я им обязательно скажу, что думают о них рабочие, а то, понимаешь, бубнят и бубнят, да потом еще и жалуются, что принимают их в цехах прохладно. Та-а-к, а что у нас на часах? – полез он в карман жилетки. – Ого, уже час ночи.
– А в два последний поезд, – заметил Емельянов. – На него-то нам и надо. Два часа – это глубокая ночь, и обычно в это время по вагонам не шастают ни кондукторы, ни юнкера, ни полицейские.
– Очень хорошо, – приободрился Ленин. – Надеюсь, мы сойдем за возвращающихся из Петрограда загулявших рабочих и на нас не обратит внимания такой же загулявший полицейский.
Когда к перрону подкатил окутанный паром поезд, Емельянов предложил сесть в последний вагон.
– Чтобы в случае опаски можно было выскочить на ходу и не попасть под колеса, – объяснил он оробевшему Ленину.
Но ни выпрыгивать на ходу, ни прятаться от патрулей не понадобилось: в четыре утра они прибыли на станцию Разлив и пешком добрались до дома Емельянова.
– Это и есть ваше жилище? – недоверчиво уточнил Ленин, глядя на выбитые стекла и дырявую крышу.
– Ага, – смущенно кивнул Емельянов. – Вообще-то дом неплохой, правда, очень старый. Венцы сгнили, двери перекособочило, крыша как решето – вот я и затеял ремонт. Сами-то мы живем в сарае, а вас поселим на чердаке – там тепло, сухо, сколько угодно сена, а стол и стул я туда уже поставил.
– Ну что ж, на чердаке так на чердаке, – потирая руки, улыбнулся Ленин. – Сейчас бы самое время поспать, – неожиданно зевнул он. – А то мы всю ночь на ногах. Да и вам не грех прикорнуть…
– Мне уже скоро вставать: в шесть я должен быть у станка. А вы отдыхайте… Но на улицу не выходите, а то соседи у меня любопытные, начнут приставать, что, мол, за гость у тебя поселился.
– Кого вы учите?! – встал в театральную позу Ленин. – Конспирация – это мой конек. За десять лет, проведенных в эмиграции, меня не смог ни поймать, ни в чем-либо уличить ни один полицейский, хотя на Западе они – не чета нашим. А вы говорите – соседи.
Но соседи, как это ни странно прозвучит, оказались куда профессиональнее западноевропейских ищеек. Уже через пару дней они начали интересоваться, что это за родственник пожаловал к Николаю.
– Да не родственник это, – отбивался Николай. – Кто же принимает родственников в разбитом доме! Вы же видите – у меня ремонт. А этот мужик – косец, – мгновенно нашелся Николай. – Сейчас моя корова стоит на подворье матери, но сено-то я заготовить должен, вот и нанял косца.
