Что касается Григория Сокольникова, то его даже приласкали, назначив на некоторое время заместителем наркома иностранных дел, а буквально через год, в соответствии с иезуитской сталинской логикой, перебросили в Наркомат лесной промышленности. Так дипломат с мировым именем стал заниматься вопросами сплава древесины, корчевания пней и вторичной переработки сучьев. Но и тут его не оставили в покое: начались проработки на партсобраниях, требования признать ошибки и покаяться в грехах. Сокольников, как мог, отбивался…
Так продолжалось до мая 1936-го, когда ни с того ни с сего Григорию Яковлевичу позвонил Сталин и спросил, есть ли у него дача. Оказалось, что нет. Тут же последовала соответствующая команда, и за несколько недель в Баковке построили прекрасную дачу, куда уже в июне переехала вся семья: жена, теща, двое детей и, конечно же, сам Григорий Яковлевич.
Казалось бы, на некоторое время можно перевести дыхание и забыть о неприятностях последних лет. Но Сокольникова не отпускало: он с тревогой следил за судебными процессами над «врагами народа», многих из которых хорошо знал, и… готовился к самому худшему. Все чаще он топил печь, а на участке разводил костры – так Григорий Яковлевич уничтожал письма и документы, которые могли скомпрометировать его самого и его близких.
Тогда же он начал подумывать о самоубийстве.
– Иного выхода, кроме пули в лоб, нет, – говорил он жене. – Этим я спасу тебя, а моя жизнь все равно прожита.
И вдруг, если так можно выразиться, новая кислородная подушка: Сталин пригласил его к себе на дачу. Уже был подписан ордер на арест, уже ждали сигнала, чтобы приступить к обыску на его квартире, уже получили разрешение на арест жены и старшей дочери, а Сталин, получая при этом иезуитски-гнусное удовольствие, поднимает бокал и провозглашает тост.
– За Сокольникова, моего старого боевого друга, одного из творцов Октябрьской революции!
Пришли за Григорием Яковлевичем 26 июля 1936 года. Потом была Лубянка, были пытки, издевательства, карцеры, словом, весь «джентльменский» набор тогдашних чекистов. Требовали от него одного: признания в том, что он является членом так называемого параллельного троцкистского центра, который ставил своей задачей свержение советской власти в СССР.
Процесс проходил в Доме союзов, на него даже пускали кое-кого из журналистов. Один из них писал: «Бледное лицо, скорбные глаза, черный лондонский костюм. Он как бы носит траур по самому себе».
Другой же, англичанин, видимо знавший Сокольникова в лучшие времена, не скрывает своего сочувственного отношения.
«Сокольников производит впечатление совершенно разбитого человека. Подсудимый вяло и безучастно сознается во всем: в измене, вредительстве, подготовке террористических актов. Говорит тихо, его голос едва слышен».
30 января 1937 года огласили неожиданно мягкий приговор. То ли Сталин вспомнил, как Сокольникова ценил и уважал Ленин, то ли вспыли эпизоды совместных боевых действий во время Гражданской войны, то ли он уже насладился местью, но Сокольникова приговорили лишь к 10-летнему тюремному заключению. Но это вовсе не значило, что его приговорили к жизни. Григория Яковлевича бросили в одну из самых лютых тюрем – Верхне-Уральский политизолятор. Дольше года там не выдерживали. Сокольников выдержал два. По одной версии, его убили сокамерники, по другой – не выдержало сердце.
Так из списка Платтена была вычеркнута еще одна фамилия – фамилия человека, который был одним из тех, кто привел большевиков к власти, а потом отстаивал эту власть как с помощью оружия, так и мудрого слова. За что и поплатился…
Что касается Карла Радека (настоящая фамилия Собельсон), который тоже проходил по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра», и тоже получил 10 лет лагерей, то о нем, как это ни странно, сколько я ни рылся архивах, не нашел ни одного теплого слова. Одни считали его «ярчайшим представителем коммунистической журналистики, при этом по беспринципности превосходящим всех своих коллег». Другие, вспоминая его поездку в якобы опломбированном вагоне и недоумевая по поводу отсутствия его фамилии в списке Платтена, намекали на то, что он был «одним из главных связных между руководством партии и германским Генштабом». Третьи выражались куда более пространно. Чего стоит хотя бы такая характеристика бойкого уроженца тогда еще австро-венгерского Львова.
«Карл Радек явил собой пример классического революционера и идеального коммунистического журналиста, ставшего символом приспособленчества и заказной журналистики. Он всю жизнь прожил без принципов, сносился с Генштабом воюющей против России страны, потом заигрывал с Троцким, а затем сдавал троцкистов, отправляя их на смертную казнь.
Изворотливый, шустрый, беспринципный – он так умел приспосабливаться к любой власти, что сталинскому режиму пришлось отказаться от публичного смертного приговора».
Что касается контактов Радека с германским Генштабом, то мы уже знаем, что это явное преувеличение, так как основная заслуга в организации поездки Ленина и других политэмигрантов через территорию Германии принадлежит Фрицу Платтену. А вот то, что касается его беспринципности, – это в самую точку. То он был активнейшим сторонником Троцкого, то заявлял об идейном разрыве с троцкизмом. При этом Радек ни на секунду не забывал, что раскаявшихся грешников любят не только на небесах, но и в Кремле, поэтому, не стесняясь в выражениях, обливал вчерашнего союзника грязью и клеймил последними словами.
Так как одно время Радек был заместителем народного комиссара по иностранным делам, ему довольно часто приходилось общаться с представителями тех или иных посольств. Один из них впечатления от встреч с Радеком не замедлил изложить письменно. Вот что он, в частности, писал:
«Еврей Собельсон был в некотором смысле гротескной фигурой. Маленький человечек с огромной головой, с торчащими ушами, с гладко выбритым лицом (в те дни он еще не носил этой ужасной мочалки, именуемой бородой), в очках, с большим ртом, в котором всегда торчала большая трубка или сигара, он всегда был одет в темную тужурку, галифе и гетры.
Чуть ли не каждый день он заходил ко мне на квартиру, в английской кепке, лихо сидящей на голове, с жестко дымящей трубкой, со связкой книг под мышкой и с огромным револьвером, торчащим сбоку. По внешности он был нечто среднее между профессором и бандитом.
В блеске его ума во всяком случае можно было не сомневаться. Это был виртуоз большевистского журнализма, и его разговор был так же блестящ, как и его передовицы.
Послы и иностранные министры были мишенью для его острот. В качестве заместителя комиссара по иностранным делам он принимал послов и министров во второй половине дня, а на следующее утро под каким-нибудь псевдонимом атаковал их в „Известиях“. Это был человек, полный коварства и очаровательного юмора. Когда приехало немецкое посольство, он всячески испытывал терпение представителей кайзера: в те дни этот маленький человечек был свирепым антигерманистом. Он присутствовал на переговорах в Брест-Литовске, где с особым удовольствием пускал дым своей скверной сигары в физиономию генерала Гофмана.
