Надо же так случиться, что как раз в это время туда упекли Луначарского. Для него это был не первый арест, поэтому он мог сравнить эту тюрьму с той, в которой сидел раньше. Вот что написал Луначарский по горячим следам в своих воспоминаниях:
«Когда мы немного осмотрелись, то убедились, что это какая-то особенная тюрьма: двери камер не запирались никогда – прогулки совершались общие и во время прогулок вперемежку то занимались спортом, то слушали лекции по научному социализму. По ночам все садились к окнам, и начинались пение и декламация.
В тюрьме имелась коммуна, так что и казенные пайки, и все присылаемое семьями поступало в общий котел. Закупки на базаре за общий счет и руководство кухней, с целым персоналом уголовных, принадлежало той же коммуне политических арестованных. Уголовные относились к коммуне с обожанием, так как она ультимативно вывела из тюрьмы битье и даже ругательства.
Как же совершилось это чудо превращения Лукьяновки в коммуну? А дело в том, что тюрьмой правил не столько ее начальник, сколько староста политических Моисей Соломонович Урицкий. Он носил большую черную бороду и постоянно сосал маленькую трубку.
Флегматичный, невозмутимый, похожий на боцмана дальнего плавания, он ходил по тюрьме своей характерной походкой молодого медведя, знал все, поспевал всюду, импонировал всем и был благодетелем для одних, неприятным, но непобедимым авторитетом для других.
Над тюремным начальством он господствовал именно благодаря своей спокойной силе, властно выделявшей его духовное превосходство».
Луначарского освободили через два месяца, а Урицкий на восемь лет загремел в Восточную Сибирь. Ссылка есть ссылка: хоть ты и не за решеткой, но под гласным надзором полиции особенно не порезвишься, Урицкий же ухитрился устроиться писарем в Чекурском волостном правлении и начал портить нервы местному начальству. Посчитав, что чиновники творят беззакония по отношению к жителям Якутии, он чуть ли не ежедневно бомбардировал вышестоящие власти письмами, докладами и пространными справками.
Может быть, поэтому его не особенно искали, когда он утонул во время купания в Лене. Каково же было удивление жандармов, когда утопленник под именем «товарищ Кузьмич» объявился сперва в Красноярске, а потом и в Петербурге. Оказывается, тонуть Урицкий и не собирался, а разыграл тщательно продуманный спектакль, к тому же исполненный на людях.
Для начала он раздобыл дырявую лодчонку, но те дырки, которые под водой, аккуратненько залатал, а те, которые над водой, чтобы все их видели, не трогал. На дне лодки он сколотил непромокаемый, густо просмоленный отсек, куда сложил верхнюю одежду, пищу, книги и табак. Со стороны лодка производила впечатление никому не нужной посудины, которая вот-вот затонет. Вытолкнув ее из кустов, Урицкий не спеша разделся и, ежась от холода, пошел купаться.
Сидевшие на берегу рыбаки крутили пальцем у виска и незлобиво посмеивались над чудаковатым купальщиком. А Моисей, обратив всеобщее внимание на проплывавшую мимо полузатопленную лодчонку, с криком «Я ее пригоню!» бросился в воду. До лодки он добрался быстро, но ухватиться за борт не смог и начал тонуть. Он кричал, звал на помощь, но так как на берегу не было ни одной другой лодки, рыбаки только охали да ахали, а в воду не лезли.
Между тем лодку вынесло на стрежень, сильное течение подхватило ее как щепку и понесло к океану. В последний раз мелькнула голова купальщика, в последний раз донесся его слабый голос – и все. Дальше, как говорится, тишина. Рыбаки, как по команде, встали, сняли шапки, истово перекрестились, сказали, что так, мол, было угодно Богу, и снова уставились на поплавки.
А наш утопленник, поднырнув под днищем лодки, ухватился за ее борт с обратной стороны и спокойненько плыл до самого поворота. В лодку он влез только тогда, когда убедился, что с берега его никто не видит. За весла на всякий случай так и не сел, а просто спускался по течению. Главное было засветло добраться до отмели, где на якоре стоял небольшой пароходик, капитану которого Урицкий оказал кое-какую услугу и который согласился доставить его в безопасное место.
Дни в этих краях летом длинные, и Урицкий на пароход успел. Жандармы его, конечно же, искали, но когда рыбаки на иконе поклялись, что всем миром видели, как ссыльнопоселенец ушел на дно, составили необходимый в таких случаях рапорт и облегченно вздохнули: одной заботой стало меньше.
Живи Урицкий в Красноярске или, скажем, в Самаре, быть может, его бы и не нашли, но нелегкая понесла его в Петербург, где он и попался. В конце концов его отпустили, потом снова арестовали, потом, в связи с обострением туберкулеза, отпустили – и так несколько раз, пока он не уехал в Германию, откуда, из-за начавшейся войны, перебрался Данию.
Об этом периоде жизни будущего руководителя Петроградской чрезвычайки, ставшего, по словам того же Луначарского, «воплощением большевистского террора», известно мало, а вот то, что вскоре после победы Февральской революции он оказался в Петрограде, установлено совершенно точно. Так же точно установлено его участие в июльских событиях 1917 года. Это он распропагандировал 176-й запасной пехотный полк, подтолкнув его к выступлению против Временного правительства.
То, что несколько десятков солдат погибло, не имело никакого значения. Главное – пролилась кровь, первая кровь, в которой был повинен Моисей Урицкий. Позже ее будет так много, что об этом эпизоде забудут, но то, что человек, ставший «воплощением большевистского террора», почувствовал вкус крови именно 4 июля 1917 года, – бесспорный факт. Не случайно же Особая следственная подкомиссия, созданная Временным правительством, с безусловной очевидностью установившая «участие в вооруженном выступлении 176-го полка некоего Урицкого», приняла решение «в случае розыска обвиняемого избрать в отношении Урицкого мерой пресечения безусловное содержание под стражей».
Обошлось… Найти Урицкого так и не смогли. А в октябре он стал членом Военно-революционного комитета по подготовке и проведению вооруженного восстания. Уверяют, что все эти дни и ночи «с красными от бессонницы глазами» Урицкий оставался на посту, занимаясь созданием боевых отрядов и вооружением Красной гвардии. Зимний он не штурмовал, так как получил куда более деликатное задание: ему вручили специальный мандат и наделили чрезвычайными полномочиями «для допроса заключенных и освобождения тех из них, каких он найдет нужным».
Этими заключенными были министры Временного правительства, помещенные в Петропавловскую крепость. Освобождать он никого не стал, а напротив – усилил охрану и ужесточил режим посещения крепости. Когда один из министров пожаловался, что в камерах холодно и сыро, Урицкий недобро усмехнулся и процедил сквозь сжатые зубы:
– Не мы, а вы строили эти тюрьмы. Так что наслаждайтесь тем, что есть.
В начале декабря Урицкий получил новое, очень щекотливое назначение: он стал комиссаром Всероссийской комиссии по делам о выборах в Учредительное собрание. Если смотреть на это с точки зрения закона, то ситуация у большевиков была, прямо скажем, патовая. Дело в том, что выборы в Учредительное собрание проводились по спискам, составленным еще до Октябрьского переворота, и большевики там были в меньшинстве. Правые эсеры, которых было больше, планировали вступить в коалицию с другими партиями, и так как Учредительное собрание, а проще говоря, парламент, обладало законодательными функциями, намеревались отрешить большевиков от власти.
