– Никакими фактами, подтверждающими эту версию, я, к сожалению, не располагаю. Связями с какой-либо организацией от этой дамы пока что не пахнет. А то, что она правая эсерка, не более чем предположение. Так что всех задержанных «заговорщиков» придется выпустить. И вообще, таких дилетантов, как мы, самих сажать надо, – досадливо закончил он, но, заметив в глазах Свердлова откровенное недоумение, привычно бодро закончил: – А за совет искать инструкторов снайперской стрельбы спасибо. Мы с этой подслеповатой дамой еще поработаем.
Знал бы Петерс, какую оценку выставит Свердлов его работе, наверняка держал бы язык за зубами. Впрочем, глаза и уши ВЧК были везде, поэтому о ядовитой реплике главы государства Петерс знал уже через несколько минут.
– Вы спрашиваете, как идут дела на Лубянке? – возмущенно блеснув пенсне, переспросил он у собравшихся в его кабинете. – А так, что всю ВЧК надо пересажать, а даму выпустить. И на весь мир покаяться: «Мы, мол, дилетанты-с. Извините-с!»
Между тем Петерс сумел установить с Фейгой Каплан доверительные отношения: она даже поплакала и рассказала ему о том, о чем не знали даже ее подруги-мальцевитянки, – о своей первой и единственной любви.
– Ранней весной 1917 года мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу. Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли, и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль. Потом, в Харькове, где я лечилась и стала гораздо лучше видеть, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой.
Там же, в Харькове, я встретила Мику. На самом деле его звали Виктор Гарский, но я звала его Микой. Мы с ним в 1906-м работали в одной группе, готовили взрыв. Он тогда сумел скрыться, а я загремела на каторгу. И вдруг эта встреча, через столько лет! Он как был, так и остался анархистом, а я давным-давно с ними порвала. Поэтому он меня опасался и даже сказал, что побаивается моей истеричности и моего прошлого. А я – как будто воскресла, как будто заново начала жить! Мика сверкнул как ослепительный луч надежды, как счастье, которого у меня не было, но которое может быть.
– Вы его любили?
– В тот день и в ту ночь – да! Если раньше я была им увлечена как девчонка, то теперь любила как женщина. И знаете, что я ради него сделала? Я предала своих подруг, и прежде всего Машу Спиридонову.
– Как это? – поперхнулся Петерс. – Вы что, на них донесли?
– Хуже, – загадочно улыбнулась Фейга. – Я пошла на базар, продала шаль и на эти деньги купила… мыла. Хорошего французского мыла. После того, как перед свиданием я им помылась, бедному Мике просто некуда было деваться… Утром все мои мечты развеялись, как дым. Мика с непреклонной прямотой заявил, что никогда меня не любил, что не любит и сейчас, и во всем, что между нами произошло, виноваты духи: дескать, с ума его свел запах, а не я. Дурачок, он даже не сумел отличить запах духов от запаха мыла!
– Вот гад! – невольно вырвалось у Петерса.
– Что мне оставалось делать? – не замечая его реплики, продолжала Фейга. – Вернулась в больницу, где тогда жила, конечно же, поплакала, и вдруг вспомнила шаль, в которую всегда куталась, когда на душе было тошно. А шали-то и нет. Вместо нее было мыло, будь оно проклято! Никогда этого себе не прощу. Никогда! – сузила она свои серые, лучистые глаза.
Надо ли говорить, что после такого разговора, когда Петерс стал своеобразным исповедником Фейги Каплан, набравшись терпения, ни в коем случае не пережимая, он смог бы выведать у нее все явные и скрытые тайны, если они, конечно, были. Но обстоятельства сложились иначе…
А когда настало утро и к нему зашел Луначарский, Петерс показал ему этот необычный протокол допроса и спросил, что он об этом думает.
– Что думаю я, это не так уж важно, – ушел от ответа Луначарский. – А вот что думаете вы?
– Я ее слушал, – вздохнул Петерс, – и как чекист, и как мужчина. Как мужчине мне ее переживания понятны. Но как чекист я надеялся выявить ее связь со Спиридоновой. В итоге же в деле будет фигурировать одна шаль, которую теперь носит какая-то продавщица мыла. Но хоть одно мне теперь понятно.
– Что именно? – вскинулся Луначарский.
– Почему Каплан такая.
– Какая – такая?
– То ли сумасшедшая, то ли экзальтированная.
– И почему же?
– Сначала полная слепота, потом – несчастная любовь… Не каждая женщина может пережить это без душевных потерь.
– Немножко жаль ее? – полуутверждающе спросил Луначарский.
Правая рука Дзержинского, говоря словами Ленина, такой же пролетарский якобинец, как и железный Феликс, Яков Христофорович Петерс тяжело вздохнул, махнул рукой, но тут же спохватился, стукнул кулаком по столу, да так, чтобы было слышно в дальнем конце коридора, закричал:
– Она мне омерзительна! Шла убивать Ленина, а в голове – мыло.
Этот разговор состоялся 1 сентября, а 2-го Петерс ввязался в дискуссию, которая могла ему стоить головы. Все тот же Свердлов срочно созвал президиум ВЦИК, вызвал Петерса и потребовал отчета о расследовании дела. Петерс начал рассказывать об идее следственного эксперимента, о намерении провести дактилоскопическую экспертизу, о необходимости перепроверить противоречивые показания свидетелей покушения, но Свердлов прервал его на полуслове.
– Все это хорошо, и, чтобы выявить пособников покушения, следствие надо продолжать. Однако с Каплан придется решать сегодня. Такова политическая целесообразность.
– Но следствию еще многое неясно. Есть множество вопросов, на которые мы не получили ответа.
– И не надо. Получите потом.
– Доказательств, которыми мы располагаем, недостаточно для вынесения какого бы то ни было приговора. Суд такое дело к рассмотрению не примет.
– А никакого суда не будет. В деле ее признание есть? Есть. Что же вам еще нужно? Товарищи, я вношу предложение: гражданку Каплан за совершенное ею преступление сегодня расстрелять.
– Признание не может служить доказательством вины. Кроме того, с дела Каплан мы имеем шанс раз и навсегда отказаться от подмены закона какой бы то ни было целесообразностью. Каплан нужно судить, причем открыто и гласно, чтобы в ходе судебного разбирательства выявить не только исполнителей, но и истинных организаторов покушения.
– Я вижу, товарищ Петерс не понимает остроты момента и сути политической целесообразности. Нам объявили войну, мы тоже ответим войною. И чем жестче будет ее начало, тем ближе станет ее конец. С расстрелом Каплан мы начнем осуществлять на всей территории республики красный террор против врагов рабоче-крестьянской власти. Само собой разумеется, мы напечатаем в газетах, что он является ответом на белый террор, началом которого было подлое убийство Володарского и Урицкого и покушение на жизнь товарища Ленина. Теперь вам все понятно? – впился он стеклянно-ледяным взглядом в Петерса.
– Так точно, – по-военному ответил Петерс. – Разрешите идти?
