В своей вере в мировую революцию Ленин был беззастенчив и непреклонен, как иезуит. В его кодексе политической морали цель оправдывала все средства. Иногда, впрочем, он умел быть изумительно откровенным. Таким он был в беседе со мной. Он дал мне все сведения, которые я спрашивал. От него я узнал, что правительство скоро переедет в Москву, чтобы укрепить свои позиции. Если немцы вмешаются и захотят поставить буржуазное правительство, большевики будут бороться, даже если им придется отступить за Волгу или за Урал.
Англо-американский капитализм большевикам почти так же ненавистен, как германский милитаризм, но в данный момент последний является непосредственной угрозой, поэтому он доволен, что я остался в России. Ленин сказал, что предоставит мне все возможности для работы, а также гарантии моей личной безопасности. Если я захочу покинуть Россию, то смогу это сделать в любой момент».
Несколько позже, уже в Москве, стало ясно, что все эти гарантии ничего не стоят, и, когда понадобилось, о них тут же забыли. Так случилось, что то ли в силу своей молодости, то ли из-за излишней доверчивости, то ли из-за желания доказать лондонскому начальству, что он чего-то стоит, Локкарт ввязался в так называемый заговор трех послов, организованный летом 1918 года. Одни историки уверяют, что никакого заговора французского американского и английского послов не было, и все они стали жертвой организованной чекистами провокации, другие считают, что заговор все же был – ведь не зря же по приговору трибунала двоих дипломатов расстреляли, восемь – на длительные сроки упекли за решетку, а Роберт Локкарт и генеральный консул Франции Гренар оказались на Лубянке.
Пребывание в этом мрачном учреждении оставило в душе Локкарта такой неизгладимый след, что много лет спустя, когда во время Второй мировой войны он стал руководителем политической разведки МИДа Великобритании и ему волей-неволей пришлось вступать в контакты с представителями советских спецслужб, он старался не оставаться с ними наедине. А когда его приглашали побывать в Москве и обещали показать Кремль, Локкарт односложно бросал:
– Я же у вас вне закона. Да и в Кремле я бывал, правда, не в Оружейной палате, а в подвале, из которого уводили на расстрел.
Придя домой, Локкарт достал старые записи, перечитал их и в который раз поблагодарил Всевышнего за то, что он дал ему вторую жизнь.
«30 августа был убит глава петроградской ЧК Урицкий. В тот же вечер молодая еврейка Дора Каплан стреляла в Ленина. Лидер большевиков не был убит, но у него было мало шансов остаться в живых. Я узнал новости через полчаса после происшествия.
Спать лег поздно. В половине четвертого меня разбудил грубый голос, приказывающий немедленно встать. Когда я открыл глаза, то увидел направленное на меня дуло револьвера. Я спросил, что это значит.
„Никаких вопросов!“ – ответил человек с револьвером и приказал одеваться.
Пока я одевался, чекисты начали обыск квартиры, перевернув все вверх дном. Никаких компрометирующих документов они не нашли, но, несмотря на это, меня затолкали в автомобиль и куда-то повезли. Как позже оказалось – на Лубянку. Сначала меня поместили в маленькую квадратную комнату, а потом, в сопровождении охранников, повели по темному коридору. Около какой-то двери остановились и постучали. Раздался замогильный голос: „Войдите“, и меня втолкнули в большую темную комнату, освещенную только лампой на письменном столе.
За столом сидел человек, одетый в черные брюки и белую русскую рубашку. Рядом с блокнотом лежал револьвер. Черные, вьющиеся, длинные, как у поэта, волосы были зачесаны назад над высоким лбом. На левой руке были надеты большие часы. В тусклом свете его лицо выглядело очень бледным. Губы были плотно сжаты.
Когда я вошел в комнату, он устремил на меня пристальный стальной взгляд. Вид его был мрачен и внушал опасения. Это был Петерс.
– Можете идти, – сказал он конвоирам. Затем последовало долгое молчание. Наконец он открыл свой бювар и тем же замогильным голосом произнес бросившие меня в пот слова.
– Очень жаль, что вижу вас здесь. Дело очень серьезное.
– Но я не должен быть здесь! В Москве я нахожусь по приглашению Советского правительства, – стараясь не выдавать волнения, начал я. – Мне были обещаны дипломатические привилегии. Мою личную безопасность гарантировал Ленин. Я требую, чтобы о моем аресте сообщили Чичерину! И Ленину, – добавил я после паузы, надеясь сбить Петерса с толку своим незнанием о покушении.
– Какой же вы, однако! – скрежетнул зубами Петерс и, не закончив фразу, направил на меня свет лампы. – Неужели вам нисколечко не стыдно? Вы же прекрасно знаете, что в Ленина стреляли, что он серьезно ранен, и требуете, чтобы ему сообщили о вашем аресте.
– Ну, хотя бы Чичерину, – поняв, что веду себя по меньшей мере глупо, сгорая со стыда, попросил я.
– Он в курсе, – устало отмахнулся Петерс. – Давайте-ка лучше приступим к делу, – жестко продолжал он. – Вам знакома эта женщина? – спросил он и показал какую-то фотографию.
– Нет.
– Фамилия Каплан вам что-нибудь говорит?
– Первый раз слышу… И вообще, – набравшись мужества, заявил я, – допрашивать меня вы не имеете права, поэтому отвечать на ваши вопросы не буду.
– Будете, Локкарт, еще как будете! Здесь не такие поначалу молчали, а потом признавались в том, что рыли туннель под Ла-Маншем. Вы свой почерк узнать сможете?
– Конечно.
– Тогда прочтите вот эту бумагу. Ну, смелее. Читайте вслух!
Я уже знал, что бумага, которую он показал, написана и подписана мною, но прочитать ее все же пришлось.
– Прошу пропустить через английские линии подателя сего, имеющего сообщить важные сведения генералу Пулю. Локкарт, – промямлил я, понимая, что ловушка захлопнулась.
– И что вы на это скажете?
– Что стал жертвой провокации, – мужественно отбивался я. – Ко мне пришли какие-то латыши, сказали, что хотят попасть в Архангельск, но так как там стоят англичане, в город им не пробиться.
– Ну да. А важные сведения, которые ждет генерал, это всего лишь цены на московских рынках, – недобро усмехнулся Петерс. – Не валяйте дурака, Локкарт, и не принимайте нас за наивных младенцев. Мы уже провели обыски и аресты ваших сподвижников – они разговорчивее вас и рассказали и о планах захвата Кремля, и о свержении советского правительства, и о подготовке покушений на наших вождей. Так что положение ваше серьезно. Очень серьезно! – жестко закончил он. – Спасти вас может только чистосердечное признание и искренне раскаяние. Часовой! – громко крикнул он. – Отведите его в камеру, где сидит Хикс. Пусть эти два англичанина посоветуются и подумают, как вести себя дальше.
Как вскоре выяснилось, эта камера была еще одной ловушкой. В шесть утра в камеру ввели женщину. Она была одета в черное платье. Черные волосы, неподвижно устремленные глаза, обведенные черными кругами. Бесцветное лицо с ясно выраженными еврейскими чертами было непривлекательно. Ей могло быть от 20 до 35 лет. Мы догадались, что это была Каплан. Несомненно, большевики надеялись, что она подаст нам какой-нибудь знак. Ее спокойствие было неестественно. Она подошла к окну и стала глядеть в него, облокотясь подбородком на руку. И так она оставалась без движения, не говоря ни слова, видимо, покорившись судьбе, пока за ней не пришли часовые и не увели ее.
