Тут же подлетел Аврамов, намотал на руку ее косу, вскинул девушку в воздух, ударил нагайкой по голове и швырнул под ноги казакам.
– Бейте ее! – закричал есаул. – Сильнее! Без пощады!
Здоровенные, увешанные оружием мужики со свистом и гиканьем набросились на маленькое, беспомощное тело гимназистки. Мелькали приклады, свистели нагайки, хрустели каблуки сапог. А возглавлял это истязание воспетый в стихах и прозе благородный русский офицер с погонами есаула, то есть ротмистра кавалерии.
– Еще! Еще! – вытирая выступивший от усердия пот, подбадривал он казаков. – Сильнее! Топчи ее, бей до смерти!
И вдруг он поднял голову и увидел онемевшую от ужаса толпу.
– А вы чего вылупили свои поганые зенки? Жалко ее, да? Жалко? А ну-ка, братцы, в нагайки всех! – приказал он казакам. – Бей их, гадов! Не жалей! Они тут все либо жиды, либо социалисты!
И такое тут началось побоище, такой безжалостный мордобой, такие потекли реки крови, что опьяневшие от ее вида казаки на какое-то время забыли о превращенном в тряпку теле гимназистки. Но пришедший в себя Жданов (все-таки полицейский, он понимал, что без сообщников тут не обошлось, и гимназистку надо допросить) подхватил легонькое тельце, забросил его в пролетку и помчался в участок.
То, что пришлось пережить Марии в последующие дни и ночи, не поддается описанию. Ее держали в холодном карцере, били так сильно и так изощренно, что от тела отслаивалась кожа, выбили зубы, разбили глаз, прижигали грудь сигаретами, клочьями вырывали волосы – и даже такую, полуживую и обезображенную, насиловали.
А потом был суд, на котором Мария держалась не просто молодцом, а вызвала всеобщее сочувствие. В последнем слове она сказала:
– Господа судьи, я ухожу из этой жизни. Смерти я не боюсь. Вы можете меня убить, можете изобрести самые ужасные наказания, но прибавить к тому, что я вынесла, ничего нового не сможете. Меня убить можно, но нельзя убить мою веру в то, что придет пора народного счастья и народной свободы. За это не жалко отдать свою жизнь!
Приговор был беспощаден и ожидаем: смертная казнь через повешение. Как я уже говорил, понимая, какую волну общественного негодования вызовет казнь юной гимназистки, Николай II «догадался» заменить смертную казнь каторгой. Резонанс общественности был именно таким, на какой рассчитывал царь: все газеты восхищались его добросердечием, отзывчивостью и любомудрием. А популярнейший в те годы Максимилиан Волошин посвятил Марии стихотворение «Чайка», которое перепечатали все газеты России.
На чистом теле след нагайки,
И кровь на мраморном челе…
И крылья вольной белой чайки
Едва влачатся по земле.
В последующих строфах Волошин воспевает чистоту сердца, святость духа этой чайки и уверяет, что распята она на кресте «за меньших братьев, за свободу».
Но был один человек, который не разделял этих восторгов и был категорически против помилования. Вы не поверите, но этим человеком была сама Мария Спиридонова. Находясь в тюрьме, она отправила на волю возмущенное письмо.
«Моя смерть представлялась мне настолько общественно ценною, и я ее так ждала, что отмена приговора и замена его вечной каторгой подействовала на меня очень плохо. Мне нехорошо. Скажу более – мне тяжко! Я так ненавижу самодержавие, что не хочу от него никаких милостей».
То, о чем мечтала Мария при царе, произошло гораздо позже, когда к власти пришли большевики. Пытаясь пробудить в Ленине совершенно не свойственные ему чувства сострадания, любомудрия и добросердечности, убеждая действовать «не по царскому шаблону» – хотя сама-то осталась жива именно из-за «царского шаблона», – она так и не поняла, зачем надо было убивать, а потом сжигать Фейгу Каплан. Несколько позже ей все объяснят, посадив сначала в «психушку», а потом – в печально известную Внутреннюю тюрьму НКВД.
Эта тюрьма, которую в быту называли «нутрянкой», заслуживает того, чтобы рассказать о ней чуть подробнее. Назвали ее так потому, что она была расположена во внутреннем дворе дома № 2 на Лубянской площади. Когда-то два первых этажа этого дома были гостиницей страхового общества «Россия», после революции надстроили еще четыре, а на крыше соорудили шесть прогулочных двориков. В тюрьме было 118 камер на 350 мест. Камеры были и одиночные, и общие – на 6–8 человек. В тюрьме была своя кухня, душевая, а вот комнаты свиданий не было.
Сохранилась инструкция Особого отдела ВЧК по управлению Внутренней (тогда ее называли секретной) тюрьмой.
«Внутренняя (секретная) тюрьма имеет своим назначением содержание под стражей наиболее важных контрреволюционеров и шпионов на то время, пока ведется по их делам следствие, или тогда, когда в силу известных причин необходимо арестованного совершенно отрезать от внешнего мира, скрыть его местопребывание, абсолютно лишить его возможности каким-либо путем сноситься с волей, бежать и т. п.».
Режим «нутрянки» был очень строгим. Не разрешалась переписка с родственниками, не давали свежих газет, не принимали передач, иначе говоря, в самом прямом смысле слова отрезали от внешнего мира. По именам подследственных не называли: каждому присваивался порядковый номер, и под этим номером он уходил в небытие.
В сохранившемся журнале регистрации заключенных, кроме всякого рода установочных данных, против фамилии и номера узника обязательно стоит дата убытия из тюрьмы. Куда? Как правило, в Бутырку или Лефортово. В это есть своя хитрость или, если хотите, тонкость: по окончании следствия арестованный поступал в ведение судебных органов, а они к Внутренней тюрьме не имели никакого отношения. Поэтому допрашивали арестантов в «нутрянке», а перед судом держали в Лефортове или Бутырке.
После вынесения приговора и приведения его в исполнение возникала проблема захоронения трупа. Сперва, когда расстрелы были не столь массовыми, расстрелянных хоронили на Ваганьковском, Рогожском, Калитниковском и некоторых других кладбищах. После строительства Донского крематория трупы стали сжигать. Но когда конвейер смерти заработал на полную мощность, крематорий не поспевал, кладбищ стало не хватать, и тогда родилась идея создать так называемые «зоны», расположенные на принадлежащих НКВД землях в поселке Бутово и совхозе «Коммунарка»: самые массовые захоронения находятся именно там.
Что касается Марии Спиридоновой, то, прошедшая все круги ада в царские времена, в 1937-м она писала из одиночной камеры «нутрянки»:
«Надо отдать справедливость и тюремно-царскому режиму, и советской тюрьме. Все годы долголетних заключений я была неприкосновенна, и мое личное достоинство в особо больных точках не задевалось никогда. Старые большевики щадили меня, принимались меры, чтобы ни тени измывательства не было мне причинено.
1937-й принес мне именно в этом отношении полную перемену, и поэтому бывали дни, когда меня обыскивали по 10 раз в один день. Чтобы избавиться от щупанья, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня и мои трусы. Чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать. От этой голодовки я чуть не умерла».
