– Я? – чуть не уронил очки Бонч-Бруевич. – Почему я? Я не смогу.
– Но меня же вы уговорили, – плутовато улыбнулся Ленин.
– Нет, Владимир Ильич. Нет, нет и нет, – замахал руками Бонч-Бруевич. – Женщин я уговаривать не умею.
– Так уж и не умеете? – лукаво прищурился Ильич. – А как же?
– Прошу вас не продолжать, – густо покраснел многолетний товарищ Ленина.
– Хорошо, Владимир Дмитриевич. Хорошо, – резко изменил тему Ленин. – Давайте сделаем так: я попробую поговорить с Надеждой Константиновной, а вы поезжайте на разведку. Загляните по какому-нибудь поводу в эту школу, хорошенько все посмотрите, разузнайте, что и как, поинтересуйтесь, как там организовано питание, есть ли врач или хотя бы медсестра, каковы условия проживания, достаточно ли дров и все такое прочее. Но никому ни слова, почему вы этим интересуетесь! Вы поняли? Никому! Директор там человек надежный?
– Вполне. Фанни Лазаревну я знаю много лет.
– Так вот ни одна живая душа, кроме нее, не должна знать о нашем плане. И еще! – хлопнул он себя по лбу. – Дороги. Тщательно разведайте дороги, которые ведут к этой школе. Это на тот случай, чтобы в случае необходимости мы могли по одной дороге приехать, а по другой уехать.
– Понял, Владимир Ильич. Все понял. Сейчас же и поеду, – поднялся Бонч-Бруевич.
– Очень хорошо. Когда вернетесь, тотчас же ко мне, – поднялся и Ленин. – А я тем временем попробую поговорить с Надеждой Константиновной.
Не зря, ох, не зря Владимир Ильич просил обратить особое внимание на дороги: дело в том, что их просто не было. Зима тогда выдалась снежная, и снег ни с дорог, ни с тротуаров не счищали. С крыш свисали огромные сосульки, и время от времени они с грохотом обрушивались на тротуары. Люди шарахались на проезжую часть и увязали в высоченных сугробах.
Еще хуже приходилось автомобилям – пробиться через эти сугробы не было никакой возможности, поэтому водители старались попасть на трамвайные пути, которые тщательно расчищались. По этим же путям шествовали и пешеходы. Если же учесть, что улицы совсем не освещались, трамваи носились, как грохочущие метеоры, а редкие автомобили, не имея возможности затормозить на рельсах, с визгом и ревом мчались до ближайшего сугроба, то нетрудно представить, что творилось на тогдашних московских улицах.
Худо-бедно, но до Сокольников Бонч-Бруевич добрался, разыскал лесную школу, провел приватную беседу с директрисой, осмотрел маленькую комнатку на втором этаже, которую выделили Крупской, и, еще раз наказав Фанни Лазаревне никому не говорить ни слова, пустился в обратный путь.
– Ну что? – нетерпеливо привстал Ленин, когда запаренный Бонч-Бруевич вошел в его кабинет. – Как там школа, как дороги, как дрова?
– Школа на месте, дров достаточно, комнатку я подобрал, с питанием проблем не будет – так что можно ехать, – устало улыбнулся Бонч-Бруевич.
– А дороги? Судя по тому, что вы сделали вид, будто не расслышали вопроса о дорогах, с ними есть проблемы? – прищурился Ильич.
– От вас ничего не скроешь, – обреченно вздохнул Бонч-Бруевич. – Дороги, действительно, ни к черту! – рубанул он. – Вся Москва завалена снегом. По тротуарам не пройти, по улицам не проехать – вся надежда на трамвайные пути, по ним и ходят, и ездят.
– Вот так-так! – удивленно воскликнул Ленин. – Значит, по городу ни проехать, ни пройти, а люди толпами бродят по трамвайным путям?! И нет никакого выхода? Эх, вы, горемыки несчастные, не можете решить простейшей задачи. А что если этим людям дать лопаты, мобилизовать подводы и вывезти снег за город? Такой вариант возможен?
– Так ведь как их заставишь? Народ-то все рабочий, едва бредет после смены.
– А буржуазия на что! Надо послать по домам людей из Моссовета, пусть пройдутся по квартирам и выгонят на улицы бывших фабрикантов, купцов, офицеров и прочих лиц непролетарского происхождения. Пусть помашут лопатами, физический труд им не повредит.
– Отличная идея, – оживился Бонч-Бруевич. – Тем более, что улицы они будут чистить не для какого-то дяди, а для самих себя: в их ботиночках и штиблетиках гулять по расчищенному тротуару куда сподручнее. А что Надежда Константиновна, – поменял он тему, – вы с ней говорили?
– Говорил. Пока что Надя не говорит ни «да», ни «нет». Но, судя по тому, что подробно расспрашивала и о парке, и о школе, думаю, она склонна согласиться. Договорились так: окончательный ответ я получу завтра утром.
На том и расстались. Ленин занялся текущими делами, а Бонч-Бруевич побежал звонить в Моссовет, чтобы мобилизовать на уборку снега нетрудовое население города.
Чуть свет Бонч-Бруевич явился в кабинет Ленина с очередным докладом о положении на фронтах. Выслушав доклад и передвинув флажки на карте, Ильич улыбнулся, характерным жестом заложил большие пальцы рук за прорези жилетки, что свидетельствовало о хорошем настроении, заговорщически подмигнул и нарочито громко прошептал:
– Наше дело правое. Мы победили. – И, выдержав паузу, добавил: – Надя согласна. Она уже укладывается.
– Ура! – так же шепотом воскликнул Владимир Дмитриевич. – Пойду заказывать машину.
– Успеется… На дворе еще темновато. При дневном-то свете ехать лучше, да? И все же я беспокоюсь, – вздохнул он. – Пойдет ли ей этот отдых на пользу? Уж очень она плоха. По ночам еле дышит, да и говорит с большим трудом. Поправится ли? И вот ведь характер: чуть жива, а бумаг с собой берет полный чемодан, буду, говорит, работать без отрыва от отдыха.
В тот же день Бонч-Бруевич отвез Надежду Константиновну в Сокольники. По дороге он с удовлетворением поглядывал на бывших господ, которые, неумело тюкая ломами и с трудом поднимая лопаты, разгребали огромные сугробы.
– Так они будут работать до самого лета, пока снег не растает сам собой, – подумал он. – Нет, буржуи нас не спасут, надо придумать что-то другое: скажем, какой-то выходной объявить днем чистой Москвы и попросить выйти с лопатами все население города. В конце-то концов, ходить по этим улицам не заморскому дяде, а им самим. Надо будет посоветоваться с Ильичом, – подвел он итог своим размышлениям и попросил шофера прибавить газу.
Прошел день, другой, минула неделя… Надежда Константиновна пошла на поправку, и Владимир Ильич заметно повеселел. Он чуть ли не каждый день ездил в Сокольники, при этом соблюдая вошедшие в привычку правила конспирации. Если он отправлялся в лесную школу, то знал об этом только Бонч-Бруевич. А если кому-то из членов правительства позарез нужно было посоветоваться с Ильичом, Бонч-Бруевич говорил, что он уехал не в Сокольники, а в Хамовники или в район Рогожской заставы и часа через два вернется.
Так продолжалось довольно долго… И вот однажды, в конце декабря, Ленин вызвал Бонч-Бруевича, попросил поплотнее закрыть дверь и, пристально глядя в глаза, спросил заговорщическим шепотом:
– Вы сможете выполнить сверхсекретное и архиважное задание?
– Я постараюсь, – понизив голос, ответил Бонч-Бруевич.
