— Свобода — вот главная заповедь, — возбужденно воскликнул Шелли. — А ее враг — конформизм. Нужно уничтожить все, что пропитано ложью, пусть это и считается традиционным. Свобода и любовь, вот что должно стать новым идеалом.
Никколо внимательно слушал эти слова. Разговор вился в воздухе серебристой нитью, и юноше казалось, что он видит, как мысли витают над головами поэтов, сливаясь в единый поток, а он, Никколо, плавает в этом потоке и его тело становится легким, как в воде. Он купался в их словах, словно в теплом, нагретом лучами солнца озере.
— Я буду рад, если мы отставим эти формальности, — вдруг предложил Байрон. — Если вы не возражаете.
Изумленно посмотрев на него, Вивиани кивнул.
— Конечно, я буду этому очень рад.
— Зови меня Джордж, — предложил Байрон.
— Или Альбе, — добавил Шелли.
— Почему Альбе?
— Лорд Байрон, Л.Б., к тому же напоминает слово «албанец», — ухмыльнулся Перси.
— К твоим услугам, Джордж. Ты тоже можешь звать меня Никколо.
— Тогда я очень рад, что ты примкнул к нашей компании, Никколо, — с улыбкой объявил лорд.
Склонив голову к плечу, юноша нерешительно посмотрел па Байрона. Со времени его первого визита на виллу Никколо занимали некоторые вопросы, и теперь, опьяненный коньяком и опиумом, он почти решился задать их.
— О чем задумался, друг мой? — подбодрил его лорд.
Набравшись мужества, Вивиани откашлялся.
— Скажи, а правда то, что говорят о тебе местные жители?
— Это зависит от того, что ты имеешь в виду, Никколо, — Байрон удивленно приподнял брови. — Я не демонопоклонник и не Люцифер собственной персоной. Это неправда. Если же ты говоришь о других слухах…
Он многозначительно улыбнулся, и Никколо, покраснев, пожалел о том, что вообще завел этот разговор.
— Да, вообще-то я имею в виду другие слухи, — неуверенно протянул он. — В особенности те, которые касаются Клэр, то есть, я хочу сказать, госпожи Клэрмон.
Он увидел, что Байрон и Шелли переглянулись.
— Боюсь, этот слух я не могу опровергнуть, — лорд нарочито вздохнул. — Я был полон решимости сопротивляться очарованию нашей юной Клэр, но оказалось очень сложно оставаться стоиком, когда это восемнадцатилетнее создание проехало тысячи миль, чтобы меня, так сказать, лишить моих стоических убеждений. Так что я признаю себя виновным. Да, я поддался ее чарам, и время от времени мы делим ложе, хотя и не идеалы.
— А чары ее неодолимы, — поддакнул Шелли, делая красноречивый жест рукой, намекавший на пышные формы Клэр.
Вивиани чувствовал, как горят его щеки, и сейчас отдал бы все на свете, чтобы скрыть свое смущение. Но раз уж он вкусил плод с древа познания, то стоило ли останавливаться?
— А ты, Перси?
— Наш дорогой Перси ценит в женщинах не столько дамские прелести, хотя Мэри ими и не обделена, но разум. Он говорит, что может спорить с ней, как с мужчиной, когда они остаются наедине.
— Да, это действительно так, — подтвердил Шелли. — Любви не нужно благословление священника, Никколо. Она либо есть, либо нет. И я не знаю, как обряд бракосочетания может что-то изменить в моих чувствах к Мэри.
— Может быть, благословение священника ничего и не значит, но лучше следи за тем, чтобы на тебя не обрушилось проклятие нашего доброго доктора.
Байрон и Шелли захихикали, как мальчишки. Их смех оказался настолько заразительным, что и Вивиани не удержался.
— Ну а ты, Никколо? — отсмеявшись, спросил Байрон. — Cherchez la femme
[29]
! Кто она, королева твоего Парнаса? Кто окрыляет твои слова?
Перед внутренним взором Вивиани предстали прекрасные черты Валентины. Он мечтательно закрыл глаза.
— А почему вы думаете, что такая женщина вообще существует? — вдруг заупрямился он.
— Лишь глупец мог бы не заметить, что ты влюблен, дружище, — весело ответил Шелли.
— Ну ладно, — сдался Никколо. — Ее зовут Валентина, у ее родителей я сейчас живу.
— Валентина, Валентина… Какое прекрасное имя. Оно словно создано для стихотворения, — начал Байрон.
— Она уже проявила к тебе, так сказать, благосклонность?
Вивиани возмущенно выпрямился.
— Она… Я… Мы еще не… — пролепетал он.
— Перси, оставь его в покое, — угомонил его Байрон. — Я подозреваю, что наш юный друг еще не набрался мужества признаться ей в своих чувствах.
Никколо удрученно кивнул.
— Повстречались три поэта, и они не могут найти слов, которыми можно завоевать женское сердце? — воскликнул лорд. — Перси, пусти-ка по кругу твою бутылку. Нужно ему помочь.
Словно услышав их, деревенский паренек подошел к господам и подлил в бокалы коньяк. Зрение Никколо затуманилось, по он заметил, как слуга бросил на Байрона долгий взгляд и лорд ответил ему тем же, словно они были сообщниками в каком-то заговоре. Но Вивиани все равно не мог разобрать сейчас, в чем же тут дело, и мгновенно позабыл об увиденном.
— Итак, — начал Байрон. — Ты говоришь, что твоя Валентина красива, умна и добродетельна…
— Будем надеяться, что она не чрезмерно добродетельна, — вмешался Шелли.
Байрон, не обращая на него внимания, запрокинул голову и зашевелил губами, не произнося при этом ни звука.
— Она идет, торжественна, как ночь… — промолвил он наконец.
— Браво, — поддержал его Никколо, которому очень понравились эти слова.
— В беззвездно-чистой красоте небес… Но тьмы и света вечная игра смешается в ее очах… — медленно продолжил поэт. Запнувшись, он посмотрел на Вивиани. — Записывай.
Встав, Шелли взял перо и бумагу и передал их Никколо.
Юноше не хотелось красть у Байрона эти строки, но он был настолько очарован, что даже не стал возражать.
— Смягчаясь в тот неуловимый свет, — предложил Шелли.
— Что небо не приемлет в ясный день, — закончил Никколо.
Байрон удовлетворенно кивнул. Через некоторое время они написали три строфы, которые устроили их всех. В конце концов стих показался Никколо просто идеальным.
— Не знаю, как вас и благодарить, — заговорил он, но тут же заметил, как трудно ему стало выражать свои мысли. — Пожалуй, мне лучше идти домой. — Вивиани осторожно поднялся, и его зашатало.
— Ты не можешь сейчас возвращаться в Коппе, — заметил Байрон. — Вряд ли хозяева виллы простят тебя за то, что ты заявишься домой перед рассветом, к тому же я не могу отпустить тебя в такую погоду и позволить тебе в таком состоянии идти к причалу.
Никколо попытался подобрать слова, чтобы возразить, но не мог сформулировать ни одного законченного предложения. Казалось, стих высосал все его слова, и теперь в его голове царила лишь пустота.
