– Ой! – выдохнул Воронков. – Это уже явный шантаж. Ну да ладно, несколько часов назад мы арестовали некого Павла Кротова.
– Павла Кротова? – повторила я вслед за майором.
– Да, Гришину позавидовал друг детства, несостоявшийся художник, считавший себя при этом гением.
– Так это он вспорол Борису Ивановичу вены? Как же это могло случиться?
– Гришин хотел помочь другу материально, но так, чтобы тот ни о чем не догадался: через посредника купил у него картину. Заплатил, между прочим, очень большие деньги. А потом Кротов узнал, кто его благодетель.
– От кого ж он узнал?
– Случайно встретил в городе домработницу Гришиных. Та долгое время жила по соседству с матерью Бориса Ивановича и прекрасно знала Павла Кротова, относилась к нему с презрением, называла маляром и мазилой. На вопрос Анны Григорьевны: «Как дела, художник?» – Павел не удержался, похвастался: мол, все прекрасно, недавно картину свою очень дорого продал. Анна Григорьевна стала допытываться, что нарисовано на этой картине, а потом возьми и ляпни: «А не твоя ли мазня у нас в прихожей вторую неделю пылится? Боре все недосуг ее отвезти на дачу и повесить в выносном сортире для рабочих, чтоб тем веселее было тужиться». Домработница захихикала, а Павел едва сдержался, чтоб не убить ее на месте. «Что не нравится? Учись рисовать, маляр». Кротов сквозь зубы процедил: «Уймись, старая грымза. У меня выставка персональная готовится». «В городском сортире», – бросила Анна Григорьевна и поторопилась укрыться в магазине.
Сначала Павел подумал, что зловредная старуха просто-напросто хотела разозлить его, потом вспомнил, что покупателя на картину нашел Владимир Антипов, третий их товарищ по детским играм. Идти к нему, выяснять, кому тот продал картину, Павел не стал. «Соврав один раз, Антипов соврет и второй раз», – подумал Кротов и пошел прямо к Гришину. На свою беду Борис был дома, да еще один. Увидев свое детище, пылящееся в углу прихожей, Кротов рассвирепел: домработница не соврала, картину и не собирались вешать в доме. Разговор был недолгим. Павел не захотел слушать объяснения Бориса – ударил друга головой о стенку. Гришин потерял сознание.
– А что потом? Кротов потащил тело в ванную?
– Видимо, да.
– Видимо?
– Кротов пока до конца не признался в содеянном преступлении. С его слов, он схватил свою картину и вылетел из квартиры прочь.
– А если это не так? Вдруг это не Кротов убил Гришина?
– Тогда кто? – опешил Воронков. Для него вопрос, кто убил Бориса Гришина, давно был решен. – Вы хотите сказать, что Гришин сам себя порезал?
– Да ничего я не хочу сказать. Но кому, как не вам, знать: если вина не доказана, человека надо считать невиновным.
– Демагогия. Все преступники кричат, что они не виноваты! До последнего упираются.
– А у вас есть доказательства вины художника? – спросила я у майора.
Он мне ничего не ответил, только сделал удивленные глаза: «Нет признания – будет!»
Прочитав мысли Воронкова, я в назидательном тоне продолжила:
– Тогда это не демагогия, а статья в вашем Уголовном кодексе. А кодекс надо чтить.
– Да ладно, – отмахнулся он от меня и, повернувшись к моему мужу, заметил: – Правильная она у тебя. У нас еще пиво осталось?
Олег выудил из холодильника две бутылки «Балтики» и с шумом выставил их на стол:
– Холодненькое!
Я сразу отошла на второй план. Понаблюдав пару минут, как мужчины с диким восторгом втягивают в себя пышную пену, я решила опять о себе напомнить:
– Сергей Петрович, а как вы вышли на Кротова? Как вы поняли, что он был в квартире Гришина в день убийства? По отпечаткам пальцев? Да?
– По каким отпечаткам? – Сознание его в эту минуту было очень далеко, в стране, где пиво течет полноводной рекой, в заводях плещутся уже соленые и высушенные лещи, тарани и вобла. Не сразу он сообразил, о чем я его спрашиваю. – Ах, по отпечаткам пальцев? Нет, конечно, Кротов не сидел и не привлекался, потому у нас его отпечатков нет. Работать со свидетелями надо уметь.
– И все-таки, кто его сдал?
– Домработница его и сдала. Я бы и раньше убийцу нашел, но меня не сразу к этому делу подключили. На первый взгляд все предельно просто – самоубийство. И если бы не наш генерал, никакого расследования не было бы. Как оказалось, наш главный был знаком с родителями Гришина, о смерти сына приятелей узнал случайно из некролога в газете. Через два дня после похорон генерал вызвал меня к себе на ковер и попросил со всем разобраться.
Я поговорил со всеми домочадцами. От вдовы толку было мало, она до сих пор в прострации. А вот домработница на мой вопрос: «Были ли у Гришина завистники?» ответила: «Да ему все с младенчества завидовали. Взять хотя бы его дружка, Пашку Кротова. Боря из жалости его картину купил, хотел таким образом его материально поддержать. Дрянь картина. Да вы сами на нее посмотрите. Она там, в прихожей, должна валяться. Я когда Пашку увидела, свое мнение относительно картины высказала. Имела я право? Имела. А он меня обозвал! Как? Грымзой! Старой грымзой!» Картины в прихожей не оказалось. Выяснили, что разговор домработницы с Кротовым состоялся в день смерти Гришина. Остальное – дело техники. Кротов не отрицает, что был в тот день у Гришина и картину забрал.
– Одна загвоздка – ответственность за убийство не хочет на себя брать, – с ухмылкой заметила я.
– Возьмет, куда он денется, – пробурчал в ответ Воронков.
В кухню просочилась Аня.
– Мам, мне нужен заграничный паспорт, – сообщила она.
– Зачем он тебе? Каникулы уже закончились, – напомнила я, – мы никуда не собираемся ехать.
Ане нет еще четырнадцати лет, и своего загранпаспорта она не имеет. Ее фотография вклеена в мой паспорт и в паспорт Олега, поэтому за границу она ездит исключительно с нами. Можно было, конечно, сделать ей отдельный паспорт, мне бы не составило это труда, но я боюсь отпускать ее куда-либо одну и потому всеми силами оттягиваю оформление ее личного документа.
– Понимаешь, мама, у нас в школе месячник высокой культуры, – пустилась в объяснения Анюта. – Наша завуч предложила организовать фанклуб.
– Футбольный? – быстро отреагировал Олег.
– Нет, театральный. Каждому классу нужно выбрать какого-нибудь артиста – оперного или балетного. Мы будем ходить на спектакли с его участием, дарить цветы, заходить в гримерку. Короче, знакомиться с театром изнутри. К концу года мы должны знать весь репертуар театра.
– Похвально, – оценила я инициативу завуча. – Но паспорт здесь при чем?
– А при том, что Павлик Радомский предложил не размениваться на областной театр.
– А на какой театр он предложил разменяться, – с замиранием сердца спросила я.
– Ла Скала. У его папы там есть знакомый оперный певец. Можно еще взять шефство над Монтсеррат Кабалье.
