Иван слишком хорошо понимал мотивы этого преступления и поэтому собирался сделать все от него зависящее, чтобы суд вынес самый мягкий приговор, какой только возможно. Он упадет в ножки Зельдину и не отстанет от него, пока тот не согласится взять на себя защиту на предстоящем судебном процессе. А пока… Пока нужно было снова идти в особняк Орловых, а прежде к Коноплевой, чтобы снять с нее свидетельские показания. Черт с ними, с этими официальными уведомлениями! Ждать терпения не хватало.
До чего чудно! Иван никак не мог представить себе заносчивую генеральшу молодой, потерявшей голову настолько, что, забыв приличия и всяческую осторожность, понесла от своего любовника при живом-то муже… Она, должно быть, прожила далеко не самую счастливую жизнь.
Марья Ивановна, враз постаревшая и обмякшая, безропотно подтвердила Чемесову все сказанное Таней, добавив от себя некоторые сугубо личные подробности, чтобы хоть как-то объясниться. Ивану было искренне жаль ее.
— Не печальтесь, госпожа Коноплева, вы, быть может, потеряете доброе имя в глазах нескольких кумушек и их супругов-ханжей, на что, уж простите мне мою «мужицкую» прямоту, по большому счету наплевать, зато обретете умную, самоотверженную и очень красивую дочь. Позаботьтесь о том, чтобы она, в отличие от вас самой, удачно вышла замуж, и еще понянчите внуков, раз были лишены возможности растить своего ребенка.
— Спасибо, — растроганно произнесла пожилая женщина и впервые тепло взглянула на собеседника. — А что касается «мужиковатости», так я ведь и сама не из сановных. Как я оскандалилась, когда приняла вашу латинскую пословицу за французский! Мне уж потом Таня пеняла.
Чемесов посмеялся вместе с ней и, пообещав побыстрее решить все формальности с Ильей Аркадьевичем, начал прощаться.
— Иван Димитриевич, — Таня коснулась его руки. — А ему ничего не будет за то, что утаивал от полиции информацию?
— Боюсь, что будет, Татьяна Аркадьевна. Но не ругайте самое себя. Согласитесь, это наказание несопоставимо с тем, что ждало бы его за убийство, которого он не совершал. А ведь могло случиться и так.
Через четверть часа Иван уже входил в особняк Орловых.
— Барыни, барина и господина Орлова нет-с, — с более чем формальным поклоном сообщил дворецкий.
— Вот как? Все разбежались с утра пораньше. Не говорили, когда ждать домой?
— Не имеют такой привычки-с.
— Понятно… Ну что ж. Оставлю им повестки. Придется им всем самим являться ко мне.
Чемесов достал из кармана заготовленные Кошкаревым бумаги, украшенные многочисленными подписями и штампами, небрежно бросил их на стоявший на специальном столике поднос для визиток и писем. Иван уже спустился по ступенькам и двинулся вдоль по улице, когда его окликнули. Сначала он даже не понял, откуда шел голос, но потом увидел за чугунной решеткой, ограждавшей сад особняка Орловых, невысокую сухонькую старушку. Он вспомнил ее — это была нянюшка, вырастившая Александру и Мишу. Он улыбнулся ей и подошел поближе, подумав, что она, видимо воспользовалась дверью черного хода, чтобы перехватить его здесь.
— Держите, — старушка протянула сквозь прутья толстую тетрадь, переплетенную в тисненую кожу.
— Что это? — удивился Иван, принимая книжку.
— Это дневник Ирочки, матушки Саши и Мишеньки, пусть земля ей будет пухом.
— Но зачем?
Старушка потупилась.
— Она, бедняжечка моя, просила уничтожить его после ее смерти, да я, дура старая, не смогла. Все хранила. И вот дождалась! В тот день, когда помер Васька Орлов, — она словно выплюнула это имя, — Сашенька нашла его и прочитала. Прочти и ты, барин, будешь лучше понимать, что же могло случиться там, в кабинете.
— Почему вы думаете, что я имею на это право?
Старушка едва заметно пожала плечами и, по-птичьи склонив голову к левому плечу, вымолвила:
— Потому, что ты любишь Сашу и хорош с Мишенькой, а главное, сумеешь распорядиться полученным знанием во благо.
Чемесов смутился и отвел глаза, а когда вновь заглянул в сад, старушки за оградой уже не было. Вздохнув, Иван бережно спрятал дневник Ирины Румянцевой во внутренний карман своего пальто и, перейдя улицу, свистнул проезжавшему мимо извозчику. Он хотел еще успеть навестить Олега в больнице, а потом вернуться в управление и уже там ждать прихода тех, кому только что оставил повестки.
Возле палаты Иевлева царило необычное оживление. Сердце Чемесова, ухнуло куда-то вниз. Неужели он не успел? Неужто старуха с косой пришла раньше его? Иван ускорил шаги, как вдруг дверь отворилась, и из нее чуть не бегом вылетел Быстрицкий.
— Он умер? — с дрожью в голосе спросил Иван, поддерживая налетевшего на него маленького хирурга.
— Кто?
Чемесов, не смея сказать, лишь указал глазами на дверь за спиной Быстрицкого.
— С чего ты решил? Наоборот! Совершенно удивительная история, дружище! Все уже знают! Где ты-то был?
— У Орловых… — проговорил ничего не понимающий Иван.
Никита нахмурился и почесал правую бровь.
— Как самочувствие Александры Павловны?
— Я не застал ее… А почему ты спрашиваешь? — Иван почувствовал, как холодок недоброго предчувствия пробежал вдоль позвоночника, покрыв мурашками кожу спины.
— Да понимаешь… В общем, все по порядку. В восемь утра дежурный врач осмотрел Олега — он был очень плох. В девять сюда приехал я и еще несколько медиков, чтобы провести консилиум. И представь себе — мы все вместе входим в палату Иевлева и обнаруживаем его в фантастически, просто-таки чудесно улучшившемся состоянии, а на полу возле кровати Александру Павловну в глубоком обмороке.
Сердце Ивана дрогнуло. «Бедняжка хотела, как могла, искупить то, что скрывала от меня правду! Но где же она теперь?!!» Чемесов ухватил Никиту за плечи и даже легонько тряхнул.
— Где она?
— Да я у тебя хотел узнать… — растерялся Быстрицкий. — Ее забрал какой-то человек. Сказал, что родственник. Высокий такой, темноволосый мужчина, лет тридцати-тридцати пяти…
И тут Чемесов почувствовал, что земля уходит у него из-под ног.
Глава 11
Мише этим утром тоже не сиделось дома. Но, в отличие от сестры, у него не было твердой цели. Поэтому, выскользнув из дома, он перешел канал, потом поднялся на горб Большого каменного моста над Москвой-рекой и какое-то время постоял на нем, с невольным трепетом оглядывая красные зубчатые стены Кремля, почти платиновых в морозном утреннем свете двуглавых орлов на башнях… Но не пошел туда, а свернул на набережную и двинулся по ней прочь от Красной площади и Лобного места.
Снег скрипел под ногами, дыхание белыми облачками вырывалось изо рта. Была уже середина февраля, но зима еще и не думала отступать, хотя солнышко уже повернуло на весну. Миша спиной чувствовал его теплое прикосновение, и невольно от этой ласки на душе становилось легче, светлее.
