— Ну, пойдем. Похлопочу за тебя, так и быть.
Через десять минут Иван уже входил в кабинет коронного судьи.
— Ну что, господин Чемесов, у вас на сей раз стряслось?
— Сегодня утром Олег Иевлев пришел в сознание. Я только что из больницы. Нападение на него совершил именно Григорий Лафар.
— Та-ак. Что будем делать?! — судья побарабанил пальцами по столу. — Он в состоянии дать показания?
— Да. Но он еще очень слаб.
— Ну что ж… В таком случае я, пожалуй, перенесу дальнейшее слушание дела, скажем, на следующий понедельник. И господин Иевлев немного окрепнет, и господин Горчаковин успеет получше подготовиться к атаке. Давно мне не приходилось сталкиваться с подобной невероятной жестокостью и наглостью. Хотел бы я знать, что по этому поводу думают присяжные… — судья скривился.
Как матерый законник старой закалки, Алексей Иванович Плужников все еще не мог привыкнуть к тому, что окончательный вердикт теперь, после этой, по его мнению, ненужной и глупой реформы, выносит не он, коронный судья, назначенный на свой бессменный пост самим Императором, а какие-то люди с улицы. Совершеннейшие профаны в юридических науках, которые в своих решениях руководствуются не точным знанием, а чувствами, эмоциями — суть вещами эфемерными и не подлежащими уложению в четкие рамки сухих строчек законов.
Если адвокату подсудимого действительно удастся разжалобить их своими байками о безумной любви господина Лафара к графине Орловой, которая, якобы, и толкала его на все те страсти, что он совершил… И что бы этой молодой вдовушке оказаться похожей на нильского крокодила? Кто бы тогда поверил в подобные россказни? Так нет же! Плужников вздохнул, пожал плечами и тяжело поднялся из кресла.
— Пойдем, раз так. Чего тянуть кота за хвост?
— Вы самый мудрый из судей!
— Не подлизывайся, Иван Димитриевич, у тебя это все равно получается плохо!
Он двинулся к дверям, а Чемесов, посмеиваясь про себя, поспешил следом.
— Встать, суд идет! — выкрикнул пристав.
Коронный судья в сопровождении коллег поднялся на свое место, а Иван скользнул вдоль стены к своему, чувствуя на себе пристальное внимание окружающих. Он уселся, стараясь не шуметь, и опять невольно повел взглядом в сторону Александры. Она смотрела на него с требовательным ожиданием, сдвинув брови и широко раскрыв глаза. Язык быстрой змейкой скользнул по пересохшим от волнения губам. Иван вдруг испытал прилив огромной всепоглощающей нежности. Острый до слез.
«Я люблю ее! Как же я люблю ее!»
Глубина испытываемого им чувства потрясла его самого, и, наверно, это отразилось на его лице, потому что графиня вспыхнула и отвела взгляд. Иван вздохнул, ссутулился и уже стал отворачиваться, когда она вновь подняла глаза. Ему показалось, или это действительно было?..
Резкий удар судейского гонга заставил его вздрогнуть и повернуться.
— В связи с тем, что сегодня утром к слушаемому делу добавились новые важные факты, следующее заседание переносится на две недели. Начало, как обычно, в девять часов утра. Прошу не опаздывать, — Плужников прокашлялся. — Вам же, господа присяжные заседатели, напоминаю, что под страхом строжайшего наказания до завершения процесса вы не должны обсуждать его аспекты ни с кем, кроме членов суда. Итак, заседание объявляется закрытым.
— Встать, суд идет! — опять выкрикнул пристав.
Пока судьи неторопливо покидали зал, Чемесов едва не начал чесаться — настолько ощутимыми были взгляды, направленные на него. Видимо, все присутствующие прекрасно понимали, что эта пока что необъяснимая задержка вызвана именно его вмешательством, а значит, он, в отличие от всех остальных, знает, по какой причине было решено прервать ход судебного разбирательства. Особенно неприятным был взгляд, которым его ожег Григорий Лафар, когда того выводили из зала. Чемесов невольно передернулся и тоже пошел к выходу. Первый Иваном завладел прокурор, как коршун налетевший на него, едва Чемесов появился в коридоре.
— Что-то произошло, чего я не знаю? — Горчаковин начал расспросы, едва дверь его большого заставленного стеллажами с юридической литературой кабинета закрылась за ними.
— Олег Иевлев вышел из комы. Я говорил с ним.
— Это Лафар?
— Да.
— Отлично! Теперь голубчику уже никуда не деться!
— Будем надеяться, что так…
— Почему такой пессимизм?
— Сам не знаю. Наверно, просто устал.
— Не мудрено.
— Вы будете выступать от обвинения в процессе над Михаилом Румянцевым?
— Да. Согласитесь, так проще — новому человеку пришлось бы знакомиться со всеми аспектами, а так, после дела господина Лафара, я в курсе всего от «А» до «Я». Насколько я знаю, юношу защищает сам Зельдин?
— Да. Я просил его об этом.
— Как вам удалось его уговорить? Он же обычно не берется за защиту убийц.
— Я старался.
— Ну что ж… Когда я смогу получить показания господина Иевлева?
— Если позволите, я подвез бы вам их домой в воскресенье перед заседанием.
— Ох, Иван Димитриевич! Вы хоть понимаете, на что обрекаете меня?! На бессонную ночь! Должен же я подготовиться к процессу.
— Олег еще слишком слаб…
— Ну, хоть в субботу вечерком? А?
— Что еще скажут врачи, Андрей Олегович, — уклончиво промямлил Иван.
— Креста на вас нет, — ворчал прокурор, а Чемесов начал потихоньку пятиться к дверям, где и попал в лапы Николаю Орлову.
— Только не говори мне, что у негодяя появились шансы выкрутиться!
— Не буду, только оставь в покое мой жилет.
— Прости. Сегодняшний день совершенно вывел меня из себя. Не представляю, откуда у Сашеньки берутся силы. Мерзавец не оставляет случая, чтобы как-то не унизить, не оскорбить ее! Неужели нельзя положить конец тем пошлостям, что он постоянно произносит в ее адрес?
— К сожалению, от меня это уже не зависит, Николай. Как… Как она?
— Зашел бы и спросил сам!
— Она сама просила меня уйти и оставить ее…
— Чушь! Женщины в запальчивости еще и не то могут наговорить.
— Откуда такие глубокие познания?
— Ну тебя, — обиделся Орлов.
Оставшись один, Иван беспомощно огляделся. Коридор возле зала заседаний, в котором слушалось дело Лафара, уже практически опустел. Что теперь? Поехать домой и лечь спать? Вернуться в больницу к Олегу? Теперь, когда действительно ничто уже в этом деле не зависело от него, Чемесов чувствовал себя более чем странно — никуда не надо было бежать, некуда спешить, никто не ждал от него немедленных решений. Осталась пустота, растерянность и душевная боль, лишь усугубленная бездействием.
