– Извини, старичок, – сказал он машине и ободряюще похлопал ладонью по ободу руля, – это я замечтался малость. Задумался, понимаешь, о времени и о судьбе. Стареем, брат, стареем… А помнишь, как бывало? А? Да, были когда-то и мы рысаками…
Подобные разговоры о том, как оно было раньше и как стало теперь, Илларион вел только со своим автомобилем и только тогда, когда был в машине один. Автомобиль был идеальным собеседником, он прекрасно умел слушать и никому не рассказывал об услышанном. К тому же Забродов и его «лендровер» вместе прошли огонь и воду, так что общих воспоминаний у них хватало. Тот же Мещеряков однажды заявил, что Илларион и его машина напоминают ему престарелого кентавра с механическим приводом, а другой знакомый Иллариона, которого уже лет пять, как не было в живых, называл их не Забродов и «лендровер», а Лендродов и задровер.
Сначала вдоль шоссе тянулись коричневые с лиловатым оттенком поля – уже перепаханные, но еще не засеянные.
Этот скучный пейзаж время от времени оживляли перелески и ярко-зеленые заплаты озимых. Потом перелески стали попадаться чаще, потеряли легкомысленную прозрачность, понемногу придвинулись к дороге и, наконец, плотно обступили ее с обеих сторон. Илларион понял, что въехал наконец в знаменитые Брянские леса – вернее, в то, что от них осталось.
Тут он заметил, что все чаще зевает, рискуя вывихнуть себе челюсть, и решил остановиться. Выехал он затемно, часа в четыре утра, – была у него слабенькая надежда обернуться туда и назад за сутки, без ночевки. В принципе, в этом не было ничего невозможного, трудностей особых тоже не предвиделось, но, видно, возраст у него был уже не тот, да и вчерашние посиделки с полковниками давали себя знать. Слишком много было выпивки и пустой трепотни, и поспать почти не удалось… О чем бишь они говорили? Да, в общем-то, ни о чем конкретном, если не считать этой сорокинской яблони – яблони Гесперид, как он ее называл. Надо же такое придумать! Н-да…
Он съехал на обочину, заглушил двигатель, достал из лежавшего на заднем сиденье рюкзака термос с крепким черным кофе и, чтобы не терять времени зря, развернул принесенную Мещеряковым карту, более или менее пристроив ее поверх руля. После этого он закурил и стал, перемежая осторожные глотки с экономными затяжками, изучать по карте свой маршрут.
Конечная точка этого маршрута, родовое поместье графов Куделиных, была помечена на карте аккуратным карандашным крестиком. Илларион поставил этот крестик сам после того, как в течение битых полутора часов сличал нарисованную Маратом Ивановичем Пигулевским схему с картой. Картограф из Марата Ивановича был еще тот, с Иллариона семь потов сошло, пока он сумел, наконец, с полной уверенностью определить координаты цели своего путешествия. Зато теперь он ни в чем не сомневался, кроме того, естественно, что в поместье осталось хоть что-нибудь из богатой библиотеки Куделиных. Вот это как раз и было очень сомнительно, поскольку садовник – это все-таки не библиотекарь и не архивариус и единственный вид литературы, который может его как-то заинтересовать, это книги по садоводству. Но чем черт не шутит! Фамилия-то у садовника действительно такая же, как у последнего хозяина поместья…
Илларион определил по карте свое примерное местоположение и провел над ней дымящимся кончиком сигареты, рисуя маршрут. Особенной нужды в этом не было, он давно во всем разобрался и мог бы провести «лендровер» отсюда до усадьбы в любое время суток, ни разу не остановившись, чтобы спросить дорогу у местных жителей. Но разглядывание карты – настоящей, хорошей, очень подробной, составленной на основе последних данных аэрофотосъемки, – доставляло ему невинное удовольствие. Это удовольствие было сродни тому, которое Забродов испытывал, в сотый раз перечитывая какую-нибудь особенно полюбившуюся книгу. Сначала человек учится читать по необходимости, его заставляют учиться, чтобы он не пропал, не потерялся в этом суматошном, перенасыщенном информацией мире. И только потом чтение становится источником ни с чем не сравнимого наслаждения.
То же и с картой: сначала ты учишься ее читать, чтобы не заблудиться в незнакомой местности и не выйти прямиком под дула чужих пулеметов, а потом ты часами разглядываешь ее только потому, что это тебе нравится и вызывает у тебя приятные ассоциации.
– Человек – раб привычки, – громко объявил Забродов, убрал карту в бардачок и вынул из рюкзака сверток с бутербродами.
Он развернул промасленную бумагу, выбрал бутерброд, по какой-то причине показавшийся ему более аппетитным, чем другие, точно такие же, долил кофе в пластмассовый стаканчик и стал неторопливо жевать, благожелательно поглядывая по сторонам. В лесу было пустовато, большинство птиц еще не успели вернуться на свои летние квартиры, но это была хорошая пустота – пустота ожидания, пустота предвкушения тепла, света и многоголосого птичьего гомона.
В глубине леса, под широкими еловыми лапами, наверное, еще прятались последние островки слежавшегося, почерневшего снега, но здесь, у дороги, на пригреве снег давно сошел.
Илларион вдруг увидел справа и немного впереди себя, в путанице мертвой прошлогодней травы, опавшей хвои и сухих веток, пятнышко свежей травяной зелени и одобрительно ему покивал: вперед, солдат!
«Надо трясти этого типа, директора ботанического сада, – неожиданно для себя подумал он. – Такие вещи с бухты-барахты не делаются. Кто-то навел, кто-то впустил, кто-то помог… Если не сам директор, то кто-то из его подчиненных. Если его хорошенько тряхнуть, из него тут же все высыплется: кто взял, сколько дал и куда повез. Конечно, он может всего этого не знать, но непременно узнает, если ему популярно объяснить, что это в его интересах. Вот только ни Сорокин, ни его орлы в штатском сделать этого не смогут. Все, что они могут сделать, это предупредить об ответственности за дачу ложных показаний. А тут надо действовать нахрапом, и пугать надо по-настоящему, чтобы клиент сразу полные штаны навалил. Сорокинским ментам закон не позволяет так действовать – в частности, распускать руки и вообще давить на людей. И это, наверное, хорошо, этих ребят необходимо держать в узде. Но именно из-за этого то, чем они занимаются, очень часто напоминает бег в мешке: шагнул чуть шире, и тут же носом в землю».
– Пропади ты пропадом, – сказал он вслух и с горя взял второй бутерброд. – Не желаю я об этом думать, ясно?
"Ясно-то оно ясно, – подумал он тут же, безо всякого перехода, – да только не люблю я всю эту подлость.
Не знаю, правда ли то, что Сорокин рассказывал про эту яблоню – насчет целебных свойств и тому подобного, – но это в данном случае не так уж важно. Важно другое: человек, можно сказать, жизнь на эту яблоню положил, а потом пришла наглая сволочь с лопатой, дерево выкопала, получила с клиента бабки и хихикает себе в кулак – ловко, мол, я их всех обул! И вот что странно: я-то думал, что люди с возрастом терпимее становятся, снисходительнее к чужим слабостям, а выходит все наоборот. У меня, во всяком случае. Как подумаю, сколько такой вот шелупони в наше время развелось, меня прямо трясти начинает. Так бы и удавил, честное слово".
Он засунул за щеку последний кусок бутерброда, отряхнул с коленей крошки и задумчиво посмотрел на свои руки.
