Как это часто бывает у туземных бродячих племен, два вождя почти поровну разделили между собой главную власть над детьми леса. Правда, на почетное звание вождя могли бы притязать еще несколько человек, но те, о ком мы говорим, пользовались таким огромным влиянием, что, когда мнение их было единодушно, никто не дерзал оспаривать их приказаний; а когда они расходились во взглядах, племя начинало колебаться, подобно человеку, потерявшему руководящий принцип своего поведения. По установившемуся обычаю и, вероятно, соответственно самой природе вещей, один вождь был обязан своим авторитетом обширному уму, тогда как другой выдвинулся главным образом благодаря своим физическим качествам. Один из них, старший летами, прославился своим красноречием в прениях, мудростью в совете и осторожностью в действиях, тогда как его главный соперник, если не противник, был храбрец, отличавшийся на войне и известный своей свирепостью. В умственном отношении он ничем не выделялся, если не считать хитрости и изворотливости на тропе войны. Первый был уже знакомый читателю Расщепленный Дуб, тогда как второго называли la Panthere на языке Канады, или Пантерой на языке английских колоний. Согласно обычаю краснокожих, прозвище это обозначало особые свойства воина, в самом деле, свирепость, хитрость и предательство были главными чертами его характера. Кличку свою он получил от французов и очень ценил ее.
Из нашего дальнейшего повествования читатель скоро узнает, насколько эта кличка была заслужена. Расщепленный Дуб и Пантера сидели бок о бок в ожидании пленника, когда Зверобой поставил свой мокасин на прибрежный песок. Ни один из них не двинулся и не проронил ни слова, пока молодой человек не достиг середины лужайки и не возвестил о своем прибытии. Он заговорил твердо, хотя с присущей ему простотой.
— Вот я, минги, — сказал Зверобой на делаварском наречии, понятном большинству присутствующих. — Вот я, а вот и солнце. Оно так же верно законам природы, как я — моему слову. Я ваш пленник; делайте со мной что хотите. Мои отношения с людьми и землей покончены. Мне теперь остается только встретить мою судьбу, как подобает белому человеку.
Ропот одобрения послышался даже среди женщин, и на мгновение возобладало сильное, почти всеобщее желание принять в качестве равноправного члена племени человека, проявившего такую силу духа. Но некоторые были против этого, особенно Пантера и его сестра Сумаха, прозванная так за многочисленность своего потомства
[38]
; она была вдовой Рыси, павшего недавно от руки пленника. Врожденная свирепость Пантеры не знала никаких пределов, тогда как страстное желание мести мешало Сумахе проникнуться более мягким чувством. Иначе обстояло дело с Расщепленным Дубом. Он встал, протянул руку и приветствовал пленника с непринужденностью и достоинством, которые сделали бы честь любому принцу. Он был самый мудрый и красноречивый во всем отряде, поэтому на нем лежала обязанность первым отвечать на речь бледнолицего.
— Бледнолицый, ты честен, — сказал гуронский оратор. — Мой народ счастлив, что взял в плен мужчину, а не вороватую лисицу. Теперь мы знаем тебя и будем обходиться с тобой как с храбрецом. Если ты убил одного из наших воинов и помогал убивать других, то взамен ты готов отдать собственную жизнь. Кое-кто из моих молодых воинов думал, что кровь бледнолицего слишком жидка и не захочет литься под гуронским ножом. Ты доказал, что это не так: у тебя мужественное сердце. Приятно держать в своих руках такого пленника. Если мои воины скажут, что смерть Рыси не должна быть забыта, что он не может отправиться в страну духов один и что надо послать врага ему вдогонку, они вспомнят, что он пал от руки храбреца, и пошлют тебя вслед за ним с такими знаками нашей дружбы, которые не позволят ему устыдиться твоего общества. Я сказал. Ты понимаешь, что я сказал!
— Правильно, минг, все правильно, как в евангелии, — ответил простодушный охотник. — Ты сказал, а я понял не только твои слова, но и твои затаенные мысли. Смею заявить вам, что воин, по имени Рысь, был настоящий храбрец, достойный вашей дружбы и уважения, но я чувствую себя достойным составить ему компанию даже без удостоверения, полученного из ваших рук. Тем не менее вот я здесь и готов подвергнуться суду вашего совета, если, впрочем, все это дело не решено гораздо раньше, чем я успел вернуться обратно.
— Наши старики не станут рассуждать в совете о бледнолицем, пока снова не увидят его в своей среде, — ответил Расщепленный Дуб, несколько иронически оглядываясь по сторонам. — Они полагают, что это значило бы говорить о ветрах, которые дуют куда им угодно и возвращаются только тогда, когда сочтут это нужным. Лишь один голос прозвучал в твою защиту, Зверобой, и он остался одиноким, как песнь королька, чья подруга подбита соколом.
— Благодарю за этот голос, кому бы он ни принадлежал, минг, и скажи, что это был настолько нерадивый голос, насколько все другие были лживы. Для бледнолицего, если он честен, отпуск такая же святыня, как и для краснокожего. И, если бы даже это было иначе, я все равно никогда не опозорил бы делаваров, среди которых, можно сказать, я получил все мое образование.
Впрочем, всякие слова теперь бесполезны. Вот я, делайте со мной, что хотите.
Расщепленный Дуб одобрительно кивнул головой, и вожди начали совещаться. Как только совещание кончилось, от вооруженной группы отделились трое или четверо молодых людей и разбрелись в разные стороны. Потом пленнику объявили, что он может свободно разгуливать по всему мысу, пока совет не решит его судьбу. В этом кажущемся великодушии было, однако, меньше истинного доверия, чем можно предположить на первый взгляд; упомянутые выше молодые люди уже выстроились в линию поперек мыса, там, где он соединялся с берегом, о том же, чтобы бежать в каком-нибудь другом направлении, не могло быть и речи. Даже пирогу отвели и поставили за линией часовых в безопасном месте. Эти предосторожности объяснялись не столько отсутствием доверия, сколько тем обстоятельством, что пленник, сдержав свое слово, больше ничем не был связан, и если бы теперь ему удалось убежать от своих врагов, это считалось бы славными достойным всяческой похвалы подвигом. В самом деле, дикари проводят такие тонкие различия в вопросах этого рода, что часто предоставляют своим жертвам возможность избежать пыток, полагая, что для преследователей почти так же почетно снова поймать или перехитрить беглеца, когда все силы его возрастают под влиянием смертельной опасности, как и для преследуемого — ускользнуть, в то время как за ним наблюдают так зорко.
Зверобой отлично знал это и решил воспользоваться первым удобным случаем. Если бы он теперь увидел какую-нибудь лазейку, он устремился бы туда, не теряя ни минуты. Но положение казалось совершенно безнадежным. Он заметил линию часовых и понимал, как трудно прорваться сквозь нее, не имея оружия. Броситься в озеро было бы бесполезно: в пироге враги легко настигли бы его; не будь этого, ему ничего не стоило бы добраться до «замка» вплавь. Прогуливаясь взад и вперед по мысу, от тщательно искал, где бы можно было спрятаться. Но открытый характер местности, ее размеры и сотни бдительных глаз, устремленных на него, — хотя те, кто смотрели, и притворялись, будто совсем не обращают на него внимания, — заранее обрекали на провал любую такую попытку. Стыд и боязнь неудачи не смущали Зверобоя; он считал до некоторой степени долгом чести рассуждать и действовать, как подобает белому человеку, но твердо решил сделать все возможное для спасения своей жизни. Все же он колебался, хорошо понимая, что, прежде чем идти на такой риск, следует взвесить все шансы на успех. Тем временем дела в лагере шли, по-видимому, своим обычным порядком.
