* * *
Отдаленный гул пушечных залпов раздавался приглушенно, напоминая о том, что бой приближается к городу. Над городом, у горизонта, алело небо, но вовсе не от солнца, а от пожарищ.
Погрузка на пассажирский пароход заканчивалась, но люди, тесно прижавшись друг к другу, не хотели уходить с трапа. Напрасно и матросы, и кто-то из командного состава кричали, что судно больше принять пассажиров не может, что оно просто пойдет ко дну.
Да, эвакуация была блестяще организована генералом Врангелем. Но разве мог представить Петр Николаевич, что желающих покинуть страну окажется вдвое больше, чем он предполагал? Не хотят русские люди оставаться в какой-то новой стране, которая уничтожает все, что связано с Россией, ее верой, укладом жизни. Потому и не уходят люди с последнего трапа на последний пароход, покидающий город, страну, Родину, лезут вперед, толкая и давя друг друга.
И матросы, обессилев от борьбы, пускают на пароход отчаявшихся людей.
Трап убирается, дается гудок, между кромкой причала и палубой растет водная полоса, становясь все шире, шире…
Михаил оторвался от книги, услышав истошный крик. Это в воду упал человек. Он кричит, барахтается, тяжелая одежда тянет его ко дну, но он не хочет тонуть, борется за жизнь.
Михаил встал с чемодана, положил книгу и побежал к причалу. Здесь покачивались на волнах несколько шлюпок, привязанных к мосткам. Михаил запрыгнул в одну из них, попытался отвязать цепь.
– Эй, ты чего? – услышал Михаил чей-то крик, оглянулся и увидел человека в бушлате, в мичманке, видимо, хозяина шлюпки.
– Человек тонет!
Моряк посмотрел на воду, увидел, как голова человека то появляется, то исчезает под водой.
С борта парохода все-таки сбросили канат. Человек ухватился за него и был спасен.
Моряк внимательней посмотрел на Михаила, разглядев в нем человека непролетарского вида.
– А что же ты… не на пароходе?
– Да вот., родителей жду. Они выправляют документы, – Михаил улыбнулся и развел руки в стороны, объясняя этим, что «выправление документов» оказалось бессмысленным.
– Эка! – улыбнулся и моряк, которому Михаил явно понравился. – А чего драпаешь? В туретчину-то, а?
– Родители так решили.
– Вона. Что ж, видать, ты послушный сын. А кто отец?
Михаил смотрел на моряка открыто и прямо:
– Он ваш классовый враг, как нынче принято говорить. Дворянин. Могу назвать и фамилию: Максимович.
Скуластый загорелый моряк с черными пристальными глазами внимательно изучал Михаила.
– Пожалуй, я тебе подсоблю, Максимович. Не твои ли на причале?
– Мои, – Михаил увидел отца, мать, братьев и сестру, которые суетились у вещей, оставленных Михаилом на пристани.
Первым увидел Михаила отец и замахал ему руками. Михаил ответно поднял руку.
– Зови их всех сюда. Пароход встанет на рейде. Я вас туда доставлю. А возьмут ли вас на борт – видно будет.
– Благодарю вас. Господь вас не оставит.
– Э, что тут Господа вспоминать. Тут теперь другие боги.
Михаил подбежал к отцу:
– Там шлюпка. Матрос готов нас к пароходу доставить.
– А где вещи? – лицо Глафиры Михайловны, с полноватыми щеками, со светло-голубыми глазами, до почтенных лет сохранившими детское выражение, сейчас было – сплошное недоумение и обида.
– Чемоданы остались, и слава Богу, – сказал Борис Иванович. – А кто там, на шлюпке?
– Человек добрый. Ага, вот она! – он поднял книгу с земли. – Слава Богу.
Это он сказал о Евангелии, которое читал, сидя на чемоданах. Тележку с вещами, нагруженную сверх меры, увезли. Но два чемодана не унесли – видимо, рук не хватило. На книгу, конечно, не обратили внимания. А ведь это было Евангелие, подаренное Михаилу его духовным отцом, митрополитом Антонием, еще в Харькове. Тогда студент университета Михаил, изучавший юриспруденцию, читал и жития святых отцов, их богословские труды. Митрополиту представили юношу. Пораженный и памятью, и даром рассудительности молодого человека, сына предводителя дворянства из Изюма, которого он хорошо знал, митрополит подарил юноше это Евангелие, изданное в XVIII веке.
– Ладно, мать. Некогда по волосам плакать, коли голову рубят. Саша, бери вещи, – сказал Борис Иванович самому крепкому из сыновей. – Идемте!
Уселись в шлюпку, уместив и два чемодана, – для вещей с украденной тележки все равно бы не оказалось места.
Море потаенно молчало, превратившись в мятую серую шинель, брошенную теми, кто торопился в дальнюю дорогу. Шинель намокла, а там, у горизонта, окрасилась красным, будто хозяин ее получил пулю в грудь. Ветер утих, и пассажирский пароход «Саратов», нагруженный вчетверо больше, чем положено, замер на рейде, словно думал, а стоит ли брать на себя такое количество людей и груза – не лучше ли сразу пойти на дно здесь, у русского берега?
– Эй, на «Саратове»! – крикнул матрос.
– Кто там? – раздалось с высокого борта парохода..
– Максимовичи! – отозвался матрос. – Спускайте лестницу!
К удивлению всех, кто был в шлюпке, с парохода сбросили веревочную лестницу.
Борис Иванович протянул деньги матросу.
– Возьмите.
Матрос презрительно усмехнулся:
– Не надо.
– Но я хотел вас отблагодарить…
– Подсобите жене. И сами полезайте.
Борис Иванович послушался.
Потом подняли Любу, братьев.
Михаил повернулся к моряку.
– Скажите ваше имя.
– Зачем?
– Кого мне поминать в молитве.
– Вот еще, – лицо моряка изменилось, глаза потеплели. – Ты какой-то непонятный… Не знал, что у капитана такая родня.
Михаил недоуменно посмотрел на матроса. Но выяснять, в чем тут дело, было некогда. Есть нечто более важное, и он не спускал с моряка своего тихого, но требовательного взгляда.
– Прощевай, хороший человек. Тезки мы, – сказал матрос.
– До свиданья, брат.
И Михаил стал подниматься по шаткой лестнице.
Словно специально дождавшись шлюпки с Максимовичами, пароход дал протяжный гудок и двинулся по серой глади. Теперь казалось, что рукава простреленной шинели опустились на дно, а рана на груди расползлась до самого ремня. Сам пароход казался чем-то вроде пряжки или разорвавшегося пупка, из которого стали выползать длинные черные шлейфы не то дыма, не то каких-то странных существ, оказывается, затаившихся в его чреве.
Пароход сейчас представлял собой муравейник, который, похоже, стал успокаиваться после нависшей над ним смертельной опасности. Но тут и там еще не утихали слезы, скорби о потерях.
