Глава пятая
Введение во храм
«Боинг 747–400» уверенно летел сквозь черноту неба. Лишь просверки огней на крыльях самолета освещали на мгновение пустоту неба, как те сигнальные огни кораблей, увозивших русских людей в изгнание.
Ровно гудел мотор, исправно работали все приборы, самолет летел точно по курсу и расписанию.
Алексей Иванович посмотрел на часы:
– Через тридцать минут будем в Париже. Если будет желание, на обратном пути я бы мог показать памятные места, связанные с жизнью владыки.
– Приглашение принимаю, – отозвался отец Александр. – Я в Париже ни разу не был. А сейчас что – остановка всего на час.
– Послушайте, Федор Николаевич, вы так описали эту молитву на корме, что я как будто там побывала, – сказала Людмила Михайловна. – Нет, правда, обязательно запишите этот рассказ! Я понимаю, кое-что тут додумано. А что, капитан действительно оказался родственником Максимовичей?
– Вполне возможно. Я интересовался родословной Блаженнейшего, – сказал Милош. – В роду у них и моряки есть. И святые, и ученые мужи. Самого известного, святого Иоанна, митрополита Тобольского, вы, конечно, знаете. В честь него и нарек Михаила митрополит Антоний, когда постриг его в иеромонахи. А вот что Максимовичи – выходцы из Сербии, не все знают. Они бежали в Россию от турецкого ига – в пятнадцатом веке. И Россия их приняла, стала второй Родиной.
– Как Сербия приняла русских при вашем царе Александре I Карагеоргиевиче, – дополнил отец Александр. – Потому как у нас одна вера – православие. Вообще, Милош, отношения наших стран всегда основаны были на вере. Когда она пропадала, пропадали и дружеские связи, было даже предательство. Согласны?
– Попали в самую точку, батюшка. Владыка с особой любовью относился к Сербии. Прежде всего потому, что наша страна приняла с любовью всех русских эмигрантов. Да и постригли владыку в сербском монастыре – Мильковском.
– Это место так называется – Мильково? – спросила Людмила Михайловна.
– Да, недалеко от Белграда. Я там был.
– Ну, вы в своей диссертации фундаментально опишете сербский период жизни владыки, – сказал Алексей Иванович. – Но наш разговор мы продолжим не в воздухе, а на земле. Пристегнем ремни – Париж!
«Боинг» начал снижение. Сначала показались отдельные островки огней, потом огни вычертили линии, ведущие к городу, а в следующий миг внизу разлилось сияющее море.
Федор Еремин смотрел в окно иллюминатора.
Когда-то в юности, студентом, он мечтал о Париже, как о заветном городе, где «праздник, который всегда с тобой». Так назывался роман Эрнеста Хемингуэя, которым зачитывались тогда, в семидесятые. Грезилось, что, как и знаменитому американскому писателю, охотнику на львов, отважному воину, путешественнику, ему тоже удастся посидеть в каком-нибудь знаменитом парижском кафе. И именно там написать книгу, которая покорит читающий мир.
Как давно это было! И как изменились его, Еремина, представления о мире, литературе и героях времени и книг!
Героем оказался воин, но совсем иной, нежели описанный «папой Хэмом». Он не выходит на боксерский ринг, не вскидывает хладнокровно ружье, когда на него бежит лев, не бьет его наповал одним выстрелом.
Он вершит подвиг совсем иной, куда как более трудный и действительно великий.
Оказалось, что подвиг заключается не в том, что надо уметь пить виски с содовой и джин с тоником хоть с утра до вечера и при этом победить гиганта-негра, схватившись с ним ладонями, упершись локтем в стол и повалив его руку через два-три часа борьбы. Труднее оказалось вообще не пить не только спиртного, но даже и воды в среду и пятницу Великого поста; научиться проводить бессонные ночи не с красавицами – а вообще не знать женщин, остаться девственником. Бессонные ночи посвятить молитве, размышлению о Слове Божьем. И самое главное – так полюбить Господа, что в любую минуту приходить, как заповедал он, к страждущим и скорбящим, ко всем тяжело больным – даже прокаженным.
Путь к пониманию этих истин для Федора Еремина оказался долгим, и сейчас, глядя на огни Парижа, он вспоминал себя молодым. Вот он в редакции молодежной газеты и одна из сотрудниц едет по вызову родственников в Париж;. Время «оттепели», можно уже не скрывать, что у тебя родственники из эмигрантов, и даже по особому разрешению поехать к ним.
– Что тебе привезти из Парижа? – спрашивает уже немолодая журналистка, симпатизирующая молодому таланту, каким считался тогда Еремин.
– Карту Парижа. Я изучу город по карте, чтобы знать, куда и как пойти, – ведь я все равно буду в Париже.
Сотрудница выполнила его просьбу, и карта Парижа долго висела над кроватью Еремина сначала на съемных квартирах, потом и в собственной «хрущевке».
Через несколько лет место карты заняла картина друга-художника – пейзаж с храмом Покрова на Нерли. И только потом, уже в зрелые годы, в красном углу появились иконы.
Ну вот, путь пройден, самолет заходит на посадку, – сейчас он побежит по взлетной полосе парижской земли.
И что же? Куда бы сейчас пошел русский писатель Федор Еремин? В Латинский квартал? Монпарнас? Отыскал бы то кафе, где попивал крепкие напитки Хемингуэй? Где тянул кальвадос Эрих Мария Ремарк, книги которого тоже тогда нравились Еремину?
Нет, не это теперь нужно ему. Теперь бы найти храм во имя святого преподобного Серафима Саровского, возникший сначала в гараже для обыкновенного автомобиля. Да-да, с этого и начинал свою службу в Европе владыка, когда оказался в Париже. Потом для русских верующих выделили еще один гараж;. Потом и пустырь между гаражами отдали этим странным русским, которые не хотят ходить молиться в Нотр-Дам де Пари, в другие соборы, знаменитые на весь христианский мир, а молятся вот здесь, на окраине Парижа, в гараже, где нет ни окон, ни вентиляции, а престол сделан из простых досок. Да и что это у них за священник такой? Что-то невнятное произносит, поднимает как-то нелепо руки… В странном облачении, которое неплохо бы постирать и погладить… Но почему они так слушают его, почему плачут, когда он накрывает их епитрахилью и что-то говорит, почему уходят из этого подобия церкви счастливыми?
Через несколько лет место карты заняла картина друга-художника – пейзаж с храмом Покрова на Нерли
И вот уже на месте гаражей начинает строиться каменная церковь. Все зримее ее очертания, такие непривычные для европейского глаза, все отчетливее видны светлые, легкие, словно не из камня созданные стены, плавно восходящие ввысь, поддерживающие барабан с куполом, напоминающим шлем воина. А шлем увенчан крестом, и церковь надо скорее называть храмом – он стоит как подарок небес, опущенный самим Христом вот на эти серые парижские улицы.
