Взяв ее за руки, он попытался удерживать ее на расстоянии.
– Что ты делаешь, дорогая?
Лизетт глядела на него с улыбкой дерзкой девчонки на губах.
– Соблазняю тебя, – прошептала она так же, как тогда, в Брайтоне. Сказав это и глядя на него сияющими глазами, девушка стала тереться нижней частью своего тела о его быстро увеличивавшийся в размерах член. – И у меня, похоже, довольно неплохо получается, – добавила она.
Господи, помоги ему. Когда она успела превратиться в столь умелую соблазнительницу?
– Ты не должна этого делать, – произнес Максимилиан сдавленно.
– Это ты виноват. – Подняв его руку, которой он все еще держал ее, она прижала ее к своей груди так, чтобы Максимилиан смог почувствовать ее отвердевший сосок даже сквозь платье. – Ты это начал. Ты ввел меня в мир желаний, научил ощущать их. Научил хотеть вновь и вновь. Потому наименьшее, что ты можешь сделать, – это удовлетворить желания, которые сам пробудил.
Когда она вновь провела его рукой по своей груди, он застонал и отпустил девушку, но лишь потому, что ему не терпелось начать ласкать ее самому. Улыбнувшись Максимилиану улыбкой соблазнительницы, Лизетт потянулась к нему губами.
Обхватив ее за талию одной рукой и продолжая массировать ей грудь другой, он вновь и вновь страстно целовал ее в губы. Губы Лизетт были подобны маслу и меду – столь чертовски сладкие, что ему хотелось поглотить ее полностью.
Будь оно все проклято, Максимилиан проигрывал эту битву. Он слишком долго хотел ее, слишком долго нуждался в ней. Его кровь пела: «Еще! Сейчас! Еще Лизетт!» И его тело повиновалось этому призыву с огромным энтузиазмом.
В конце концов, он не обязан был забирать ее невинность. Они могли просто сделать то, что сделали в повозке, – доставить друг другу удовольствие. Он мог удовлетворять ее достаточно долго, чтобы утолить ее любопытство – и свой собственный голод, – не лишая Лизетт шанса на брак.
На том и порешив, Максимилиан подхватил ее на руки.
– Куда? – рыкнул он.
Девушка моргнула, однако ее руки обвили его шею подобно побегам дикой розы, а взгляд ее был настолько жарким, что его собственная кровь запылала.
– В мою спальню. – Она кивнула на приоткрытую дверь рядом с кабинетом ее брата. – Туда.
– У тебя там спальня? – спросил он, зашагав к двери.
– Я прожила с Тристаном три года после смерти маман.
– А, точно.
В тот момент, держа в руках ее нежное, гибкое и благоуханное тело, он и свое имя-то едва помнил.
Внеся Лизетт в комнату с высоким потолком, Максимилиан замер. Обклеенная лавандово-белыми полосатыми обоями с крошечными фиалками, спальня выглядела очень женственно. Каждый стул и каждое покрывало были вышитыми, а занавески – кружевными и с оборками.
Стащив с него жилет, Лизетт начала расстегивать его рубашку, и здравомыслие окончательно покинуло Максимилиана. Он видел лишь, что она пыталась его соблазнить со смесью наивности и предвкушения, которых можно было ждать лишь от девственницы. От этой мысли его кровь вновь запылала, пусть он и напоминал себе, что не лишит ее невинности.
Нервно улыбнувшись, Лизетт повернулась к нему спиной.
– Ты должен расстегнуть мое платье. Сама я не смогу.
Максимилиан колебался. Ему гораздо сложнее будет придерживаться своего плана удовлетворить ее, если они оба будут обнажены. Однако он не мог упустить свой единственный шанс увидеть, что скрывалось под той дразнящей ночной рубашкой, образ которой уже несколько дней преследовал его в мыслях.
Обуреваемый пламенным желанием касаться ее, держать и видеть ее такой, какой она была создана самой Природой, Максимилиан раздел Лизетт до сорочки, а затем повернул к себе лицом.
– Снимай, – рыкнул он, желая, чтобы она сама это сделала.
Она взглянула на него из-под опущенных ресниц.
– Только после того, как ты снимешь свою одежду.
Максимилиан не колебался. Он хотел, чтобы ее руки касались его, чтобы ее длинные, изящные пальцы скользили по его груди и животу прямо к отвердевшему от близости к ней члену, настолько сильно, что тот едва не разрывал его брюки.
Раздевшись до подштанников, Максимилиан произнес хрипло:
– Я хочу увидеть тебя обнаженной, дорогая. Позволь мне увидеть тебя.
Охваченная внезапным смущением, Лизетт опустила взгляд, сконцентрировав все внимание на завязках своей сорочки. Развязав их, она стянула сорочку и бросила ее на пол. Максимилиану показалось, что он оказался в раю.
Или, быть может, в аду, потому что вид ее, столь совершенной, заставлял его желать большего, чем он когда-либо мог себе позволить.
Ее кожа была подобна превосходному фарфору, которого так и хотелось касаться, поглаживая его. А ее груди… О боже, ее груди были такими полными и тяжелыми, а розовые соски – такими соблазнительными, что Максимилиану огромных усилий стоило не бросить ее на кровать, зарывшись в эти груди лицом.
Но он хотел увидеть больше. Его взгляд скользнул по ее слегка округлому животику с манящим пупком к мягким, вьющимся темным волосам, скрывавшим самую сокровенную тайну женского тела.
Тайну, к которой он хотел прильнуть губами, а затем и проникнуть в нее.
– Ты – воплощенная богиня, – произнес он хрипло, подхватив ее на руки.
И сейчас она была его воплощенной богиней.
Он долго целовал ее, позволяя себе касаться ее нежной обнаженной груди. И лишь когда она сама прижалась к нему, буквально вцепившись в него руками, он уложил ее на кровать и, опустившись на нее рядом с девушкой, прильнул губами к этим соблазнительным отвердевшим соскам.
Запустив пальцы ему в волосы, она тяжело дышала и издавала стон каждый раз, когда его язык касался ее пышной груди.
– Ох… mon cœur… это так… так… хорошо.
Она назвала его «сердце мое»? Наслаждаясь этими словами, Максимилиан поцеловал ее в живот, а затем его губы скользнули к ее влажному центру, к которому он так хотел прильнуть. Когда он это сделал, Лизетт едва не соскочила с кровати.
– Макс! Что ты делаешь?
– Удовлетворяю твое желание, – прошептал он, прижимаясь губами к ее шелковой коже.
Именно это он и делал. Боже, каким же головокружительным был ее вкус, как восхитительно было вводить в нее свой язык так, как он хотел ввести в нее свой член! Но, поскольку Максимилиан не мог этого сделать, он использовал все знания, которые получил в юности, развлекаясь с оперными танцовщицами и актрисами, чтобы возбуждать и дразнить ее, пока она не стала извиваться в безмолвной мольбе.
Когда Лизетт, тяжело дыша, обхватила руками его голову, он понял, что она вот-вот достигнет вершины, и ему потребовалась вся его воля, чтобы не подняться и не войти в нее.
