В дверь постучали, и она дрогнула под тяжестью навалившегося на неё тела.
— Кто? — резко села в кровати пфальцграфиня, косясь на сонно завозившуюся подругу, снова не к месту вспомнив покойного Фальгахена и его хитрую уловку в ту роковую ночь. Перекрестилась: «Не к добру».
— Вэлэри… Открой… — Пьяный голос Эриха молил. — Твой постоялец…
Успокаиваясь и вытирая слёзы, Наташа побрела к двери. От плохого предчувствия засосало под ложечкой.
— Что случилось? — раздался за спиной девушки испуганный голос Хельги.
Поворот ключа в замке и из-за створки показалась взлохмаченная голова нотара. На помятом заспанном лице отпечатался след от складок подушки.
— Ничего не понимаю, — сказал он нетвёрдым голосом, дохнув на хозяйку крепким перегаром и уставившись мутным взором в низкий вырез её ночной сорочки.
— Этот бесконечный день закончится когда-нибудь? — застонала Наташа, придерживая дверь и упёршись рукой в грудь мужчины, норовившего ввалиться в комнату.
— Фиона бегает по этажу, как необъезженная кобыла. Рыжая… — Эрих икнул, налегая на створку плечом. — С ключами… Где наш постоялец? Тоже… Да не толкайся ты! — Возмутился, хлопнув ладонью по двери. — Что за дьявольщина? Этот твой кузнец… Этот рыжий балахвост… Мы разве его ещё не выгнали?
— Да что же там такое случилось?! — Пфальцграфиня теряла терпение. — Ты омерзителен!.. Алкаш!.. Убирайся!.. — Пыхтела она, выталкивая настырного гостя.
— Этот твой Ру-уди-и… Он сказал, что наш первый постоялец съехал даже не успев заселиться… Первый постоялец… В первый же день. — Ещё раз икнув, Эрих опёрся о дверной косяк, плавно съезжая на пол и тряся головой. — Это плохой знак, скажу вам.
Тяжёлая дверь придавила развалившегося на полу нотара. Тот промычал что-то невнятное.
На сдавленный стон подруги Наташа обернулась:
— Съехал?.. — Минутное замешательство сменилось истеричным смехом: — Хельга… Он… Съехал…
* * *
Узкий луч фонаря высветил кровать.
Наташа захлопнула за собой дверь и рванула со спящего мужчины одеяло, сбрасывая на пол.
— Спишь, гад? — Огрела хлыстом нагое мускулистое тело.
Выругавшись и сев в постели, раб щурил глаза от бьющего в них света, прикрываясь ладонью. Перехватив «хвост», со свистом взметнувшийся над ним, рванул на себя вскрикнувшую женщину, опрокидывая её на ложе.
Фонарик, взлетев к потолку, с громким стуком упал на пол, и камора погрузилась во мрак.
Зажав рот хозяйки и повернув к себе её лицо, Яробор прошептал:
— Тише, Наташка, здесь стены хлипкие, тонкие. Услышат, придут посмотреть, с кем я кувыркаюсь, стыда не оберёшься. Не будешь кричать? — ослабил хватку. Зря. Зубы, впившиеся в ладонь, вырвали из его горла стон проклятья. Сидя на ложе, тряс рукой: — Сдурела? Сама же пришла. Да ещё отходила хлыстом. За что?
— Будешь знать, как драки устраивать, — шипели из темноты. — Фиона тебе понадобилась?
Растирал проявившийся на груди огненный след гибкого «хвоста».
— Драться пришла. — Недобро прищурился.
— Сделку предложить. Что предпочтёшь, свободу или рабство? — На молчание кивнула, обтягивая и разглаживая платье на груди. Пусть темно и не видно, руки сами приводили одежду в порядок. — Правильно молчишь. Свободу нужно купить. Цена фиговая: скажи, где портал — где нырнул, где выплыл и в какой год. А рабство, так оно ближе, чем ты думаешь. Здесь Бригахбург. — Пялилась в темноту, по шумному дыханию угадывая, где русич. А он вот, только руку протяни. — Помнишь своего прежнего хозяина, от которого сбежал? Оказался нашим новым соседом. Как думаешь, он обрадуется вашей встрече?
— Видел. Чуть не наскочил на него впотьмах. Так ведь ты сама помогла мне сбежать. — Ухмыльнулся довольно. — Тебя тоже по голове за это не погладят.
— Он знает об этом и, как видишь, я не на дыбе. Не скажешь мне, что да как, сдам тебя ему. Скажешь — поедешь домой, к мамке с папкой да к невесте.
— Нет у меня невесты. А ну, как сейчас тебя… — не договорил.
Наташу дёрнули в сторону, заваливая на спину и жаркий шёпот у лица, смешавшись с быстрыми жалящими поцелуями, погнал по телу волну ледяной дрожи.
— Наташка, поехали со мной в Русь. Женой моей будешь, княгиней. Задумка есть одна. Навидался всякого, хочу попробовать жить по-другому. Вместе сподручнее. Ты вон какая…
Вывернувшись, вцепившись в волосы русича и отвернув его голову, зло выкрикнула:
— Что ты делаешь, дурак! Пусти! — Ёрзала под ним, ослабившим объятия, пиная коленом в бок. — Не получится у тебя по-другому, не дадут. Убьют, а не дадут. Иным новое, как кость в горле. Не понял ещё?
Приподнялся над ней на руках, всматриваясь в еле уловимый во тьме лихорадочный блеск чёрных глаз:
— Вернуться хочешь? Да там же жить невозможно! Люди хлипкие, выродки калеченые. Что говорят, что едят — не понять, пахнут мерзко. Вокруг камень да пыль, солнца не видно, леса нет, дыхнуть нечем! — Откатился с тяжким стоном в сторону.
— Яробор, я своё слово сказала. — Соскочила с кровати, шаря руками по полу в поисках фонарика. — Решай. Через два дня на твоих глазах порву вольную, а тебя отдам Бригахбургу.
* * *
— Не ушла!.. Не ушла!.. — билось огненным смерчем в мозгу.
Конь, яростно подгоняемый плетью наездника, нёсся по пустынным ночным узким улочкам города, поднимая дорожную пыль и пугая, истошно лающих вслед, бездомных собак.
Она здесь! Почему? Должна была уйти в свой мир. Её мир! Так сказал Ингваз, посылая проклятья в небеса.
Глупец! Ты согласился с решением короля, обручился, чтобы забыть её, заглушить невыносимую боль утраты. Ты считал, что всё сделал правильно. Ты уже успокоился, пережил расставание, приняв неизбежное, как данность. Переболел. Потушил костёр воспоминаний, чтобы не потерять разум. Мучительно долго убеждал, уговаривал себя, что это её выбор. И твой. А душа не верила… Не хотела верить. Упрямилась, глупая, сопротивлялась, чувствовала, что Таша рядом, умирающей птицей летела к ней. А он загнал её в клетку, стальными пальцами сдавил горло.
Заставил замолкнуть.
Заставил забыть.
— Чёртова жизнь! — свистел ветер в ушах.
Стоило увидеть её и всё рухнуло в один миг. Земля ушла из-под ног. Он не верил, что можно вот так, от одного женского взгляда лишиться опоры под ногами.
— Чёртова ведьма! — кусал губы до крови
Нет, ему не показалось, она была рада видеть его. Мгновение и взор потух, стал безжизненным и пустым. Она закрылась от него ледяной стеной отчуждения. И он знает почему.
— Что же ты наделал, осёл! — сердце рвалось из груди.
Почему язык присох к гортани, и ты не сказал ей всего лишь два слова? Твоя гордыня делает тебя несчастным. Ты считал, что твой мир, тщательно возводимый всё это время крепок и незыблем? А он рухнул, погребая под собой уверенность в твоей правоте, бросив неподъёмный каменный крест на твои надежды.
