Последним прибыл Сэнди и был встречен общим радостным ревом. Каждый пожелал пожать ему руку и основательно хлопнуть по спине. Он был знаком со всеми, кроме Медины, и мне было любопытно, как они встретятся. Представил их друг другу Берминстер, и Сэнди на мгновение, как мне показалось, смутился.
– Я давно и с нетерпением ожидал этой встречи, – начал Медина, и Сэнди, бросив на него взгляд, неуверенно улыбнулся и пробормотал что-то вежливое.
Распорядителем был Берминстер, полный и жизнерадостный маленький человечек, подружившийся с Арчи Ройленсом во время службы в авиации.
Разговор начался с самых банальных тем: скаковые лошади и весенние конкуры, потом перешел на весеннюю ловлю лосося, поскольку один имел опыт рыбалки в Хелмсдейле, другой в Невере, еще двое – на реке Тэй. В клубе «Четверг» было принято вести общий разговор, и лишь изредка возникали беседы между двумя-тремя из присутствующих.
Я сидел рядом с Мединой, между ним и герцогом, а Сэнди расположился на дальнем конце овального стола. Он был молчалив, и я не раз замечал, что он время от времени бросает взгляды на мистера Медину.
Слово за слово, как это обычно бывает, и начались воспоминания. Коллатт заставил меня расхохотаться рассказом о том, как адмиралтейство всерьез занималось изучением вопроса об использовании морских львов для обнаружения вражеских подводных лодок. Несколько животных отобрали и обучили следовать за субмаринами, на обшивку которых прикрепляли рыбу в качестве приманки. По замыслу этих деятелей, морские львы должны были связать запах подводной лодки с пищей, и благодаря этому рефлексу преследовать вражеские суда. Причиной провала плана стала артистическая биография этих морских львов. Дело в том, что этих животных взяли из цирков, и клички у них были что-то вроде «Флосси» и «Сисси». Поэтому они никак не могли взять в толк, что идет война, и упорно норовили удрать на берег.
Эта история, как снежный ком, начала обрастать все новыми воспоминаниями, и к тому времени, когда подали портер, разговор напоминал галдеж в курительном салоне восточноафриканского каботажного парохода, только в миллион раз интереснее. Каждый из присутствующих видел и сам совершал удивительные вещи, и всем им хватало ума, чувства юмора и знаний, чтобы преподнести свои рассказы в захватывающей форме. Это была не череда пустых баек, а, скорее, обмен превосходными обобщениями, подкрепленными уместными примерами из пережитого.
Особенно мне понравился Медина. Говорил он немного, зато вызывал на откровенность других, а его жадный интерес подстегивал и поощрял рассказчиков. И снова я обратил внимание, что, как и во время нашей встречи три дня назад, пил он только воду.
Наконец речь зашла об исчезнувших людях и о том, есть ли надежда, что они когда-либо найдутся. Сэнди поведал о трех британских офицерах, которые с лета 1918 года томились в тюрьме в Туркестане и только сейчас вернулись домой. Он встретил одного из них в Марселе.
Потом кто-то заговорил о том, что можно надолго застрять в каком-нибудь глухом углу и пропустить самые важные события. Я рассказал, как в 1920 году познакомился в Южной Африке в городке Барбертон с одним старателем, который прибыл туда с португальской территории. Когда я спросил его, чем он занимался во время войны, старатель изумленно ответил: «Какой еще войны?» Пью, в свою очередь, поведал об одном малом, недавно объявившемся в Гонконге, которого восемь лет продержали в плену китайские пираты. Тот также ничего не знал о четырехлетней кровавой бойне до тех пор, пока не упомянул кайзера Вильгельма в присутствии шкипера подобравшего его на безлюдном берегу судна.
После этого Сэнди – как недавно вернувшийся из дальних краев – выразил желание познакомиться с европейскими новостями. Лайтен, помнится, высказал свои взгляды на недуги, подкосившие экономику Франции, а Паллисер-Йейтс, человек с внешностью регбиста-защитника, просветил его – а заодно и меня – насчет германских репараций. Сэнди просто возмутили заварившаяся на Ближнем Востоке каша и решения, принятые европейскими державами в отношении Турции. Он заявил, что мы сами, собственными руками превращаем прежде разобщенный Восток в мощный и враждебный нам кулак.
– Праведный боже! – сокрушался он, – как же отвратительны эти новые течения в нашей международной политике! Раньше Англия ко всем иностранцам относилась, как к детям, считая их слегка слабоумными, а себя – единственными взрослыми в мировом детском саду. У нас был холодный, отстраненный взгляд и твердое, лишенное предубеждений правосудие. Но сейчас мы сами превратились в ясли и играем в куклы на полу. Мы поддерживаем агрессивные силы, заводим любимчиков, и, конечно же, врагов. Все это неправильно! Мы ведем себя, как какое-то балканское государство!
И мы совсем погрузились бы в политику, если б Пью не поинтересовался мнением Сэнди о Ганди. В этом вопросе мой друг разбирался, как никто другой, поскольку был не понаслышке знаком чуть ли не со всеми проявлениями фанатизма.
– Существует два типа фанатиков. Одни, строго говоря, безумны. То есть, их разум теряет равновесие, а поскольку вся наша жизнь основана на поддержании равновесия, они становятся такими же разрушителями, как лом, угодивший в сложный и хрупкий механизм. Они окружают себя такими же неуравновешенными. К счастью, таких всегда меньшинство, и силы их, как правило, невелики. Другой тип фанатиков – образчик некоего безумного равновесия. С первого взгляда и не скажешь, что в них есть что-то ненормальное. Они так же душевно уравновешенны, как вы или я, но, так сказать, живут в совсем ином мире. В убеждениях таких людей нет логических изъянов. Действуя в рамках своих безумных учений, они абсолютно рациональны. Возьмите, например, Ленина. Вот такие фанатики и представляют наибольшую опасность.
Лайтен полюбопытствовал, как такой человек может воздействовать на обычные умы.
– Он обращается к нормальным людям, – уверенно произнес Сэнди. – К совершенно нормальным. Он предлагает разумные вещи, а не мечты, а если это мечты, то они кажутся разумными. В обычное время его бы никто не услышал, но когда приходит пора великих испытаний, когда рассудок простого человека погружается в смятение, вот тогда на сцену выходит рациональный фанатик. Он обращается к здравомыслящим, и если те откликаются, происходят революции.
Пью согласно закивал:
– Рациональный фанатик, разумеется, должен быть гением.
– Конечно! К счастью, гении такого типа встречаются крайне редко. Если кто-то и обладает таким даром, его можно считать современным волшебником. Маги прошлого возились с кабалистическими символами и опасными химическими соединениями – и все впустую. Истинный колдун тот, кто обладает способностью воздействовать на умы других людей. Мы только начинаем понимать эти странные вывихи человеческой души. Настоящий маг в наши дни взял бы на вооружение куда более убийственные методы, чем алхимия и некромантия, он огненными клещами потащил бы за собой ту податливую и нежную субстанцию, которую мы именуем разумом.
Он снова повернулся к Пью.
– Помнишь того малого, которого мы на войне называли Рам Дасс? Его настоящего имени я до сих пор не знаю.
