Помню, как, записав все это на листке бумаги, я некоторое время просто сидел, незряче глядя на свои записи, и размышляя о том, какая все это чушь собачья. Затем я вписал туда шесть строчек пресловутого стихотворения и опять мрачно уставился на листок. Теперь я думал о девушке, о молодом человеке и о мальчугане, который любил птиц и рыбалку. И о том, что их ждет.
У меня не было ни единого доказательства связи Медины с этим делом, кроме заявления Тома Гринслейда, что именно от него он услышал о трех вещах, которые более-менее вписывались в смысл таинственного стихотворения. Но Том мог ошибиться, или Медина упомянул их в самом безобидном смысле, вне всякой связи с посланием, полученным родными заложников. Чтобы делать хоть какие-то выводы, у меня было недостаточно улик. И все же, чем больше я думал о Медине, тем более смутной становилась его фигура в моем сознании. И еще: я мог бы поклясться собственной жизнью, что, находясь рядом с ним достаточно долго, я непременно узнаю какую-то крайне важную и по-настоящему жуткую тайну. Поэтому я в сотый раз решил оказаться от рассудочной логики и положиться исключительно на чутье.
Я еще раз наведался к доктору Ньюховеру. Он принял меня самым будничным образом и, кажется, даже не мог вспомнить мой случай, пока не заглянул в журнал записи пациентов.
– Ах, да, вы же были у мадам Бреда! – наконец сообразил он. – Она сообщила мне. Ваша головная боль, как я понимаю, окончательно прошла, но вы все еще чувствуете слабость? Что ж, снимайте пиджак и жилет.
Он тщательно осмотрел меня, после чего уселся за стол и принялся постукивать по его крышке оправой очков.
– Общее улучшение налицо, но вы еще не вполне здоровы. Потребуется время и некоторые усилия, и все это, конечно же, в ваших руках. Вы ведете размеренную жизнь, проводите половину времени в городе, половину в деревне? Пожалуй, разумно, но не думаю, что именно это вам поможет.
– В прошлый раз, если не ошибаюсь, вы упоминали о ловле лосося в Норвегии.
– Нет, в общем, я бы пока не рекомендовал. Ваш случай отличается от того, что я предполагал при первичном осмотре.
– А вы сами рыбачите? – поинтересовался я.
Он признался, что не прочь побродить с удочкой, и на минуту-другую у нас завязался нормальный разговор, в ходе которого выяснилось, что доктор предпочитает надежные удилища и мушки от Харлоу – мастеров, услугами которых пользовался и я. Под конец визита он дал мне кое-какие элементарные рекомендации насчет диеты и физических упражнений.
– Если головная боль вернется, стоит ли мне снова обратиться к мадам Бреда? – спросил я.
Он покачал головой.
Я заплатил гонорар, а перед самым уходом поинтересовался, стоит ли мне прийти к нему еще раз.
– Думаю, в этом нет особой необходимости. Во всяком случае, до осени. Да и меня почти все лето не будет в Лондоне. Конечно, если недуг вернется, что маловероятно, приходите, а если меня не окажется на месте, обратитесь к моему коллеге. – Он написал на листке бумаги имя и адрес.
На улицу я вышел, не зная, что и подумать. Доктор Ньюховер, которого так встревожило мое состояние во время первого визита к нему, теперь, похоже, хотел одного: побыстрее от меня избавиться. Вел он себя в точности так, словно перед ним психопат, одержимый множеством мнимых симптомов. Но что любопытно: я действительно вдруг почувствовал себя неважно. Вероятно, сказалось постоянное нервное напряжение, но при этом меня не покидало ощущение тревоги и какой-то внутренней дрожи, как бывает при первых проявлениях гриппа. Вот только до этого я никогда не болел гриппом.
Вечером я получил очередное послание от Сэнди: отпечатанный на машинке листок с парижским почтовым штемпелем на конверте.
«Держись поближе к М.,– было сказано там. – Исполняй все, что он пожелает. Дай ему понять, что со мной ты порвал окончательно. Это крайне, крайне важно!»
Ниже стояла подпись – «Бакен». Эту лошадь Сэнди, похоже, считал победителем дерби. Впрочем, в скачках он разбирался не больше, чем я в китайской грамматике.
На следующее утро я проснулся с отвратительным вкусом во рту и ощущением надвигающегося приступа малярии. Приступов у меня не было с осени 1917 года, и испытать это еще раз мне совершенно не хотелось. Но позже я почувствовал себя лучше, и к полудню уже был уверен, что не заболеваю. И все же меня не оставляла какая-то мучительная нервозность, странное предчувствие чего-то невероятно важного. Подобное я испытывал в войну перед началом наступления, а еще – перед посещением кабинета дантиста. Внезапно я ощутил острое желание встретиться с Мединой – словно между ним и мною было что-то такое, что следовало немедленно преодолеть.
Атмосфера приемной зубного врача окружала меня весь день, и я испытал глубокое облегчение, когда около пяти мне позвонили с Хилл-стрит и предложили явиться к шести. По дороге у меня дрожали колени и тошнотворно сосало под ложечкой. Я боялся, и никакой стыд не мог меня излечить от этого страха. Особняк на Хилл-стрит, когда я приблизился, выглядел еще более огромным и угрюмым. Вечер выдался сумрачным, небо затянули тяжелы тучи, поднялся холодный пыльный ветер.
Оделл открыл дверь и проводил меня в дальний конец холла, где обнаружился лифт, о существовании которого я не подозревал. Мы поднялись наверх, и я понял, что сейчас окажусь в библиотеке – в том месте, где я провел те несколько странных полуночных часов.
Задернутые шторы не пропускали вечерний полусвет, комната была освещена только ярко пылающим камином. И вновь я почувствовал нечто иное, чем запах горящего дерева, – словно среди дубовых поленьев тлел торф. Этот запах мгновенно напомнил мне комнату в доме на Пальмира-сквер, где я лежал с завязанными глазами, ощущая, как к моему лицу прикасаются легкие пальцы. Меня вдруг охватило отчетливое ощущение, что я на пороге какой-то перемены, что сейчас случится что-то судьбоносное, – и всю мою нервозность как ветром сдуло.
Медина стоял перед камином, но не его фигура приковала мой взгляд. В комнате находился еще один человек – женщина. Она сидела на том самом стуле с высокой спинкой, которым пользовался Медина в ту памятную ночь, скорее, не сидела, а восседала, словно на троне. Блики пламени озаряли ее лицо, и подойдя чуть ближе, я увидел, что оно очень старое, почти восковое, хотя огонь и придавал ему розоватый оттенок. Строгость прямого черного платья подчеркивали пышные кружева на манжетах и вокруг шеи. Белоснежные и тонкие, как шелк волосы были уложены в высокую прическу. Руки пожилой дамы лежали на подлокотниках, и мне не доводилось видеть более изящной и красивой женской кисти, хотя в ее пальцах чувствовалась еще и какая-то неистовая сила, словно в когтях хищной птицы.
Но не руки, а лицо этой дамы ошеломило меня – удлиненное, с крупными, изящными и благородно пропорциональными чертами. Обычно в лицах пожилых людей присутствует некоторая расслабленность мышц или размытость очертаний, но здесь все было иначе: губы были тверды, четкая линия подбородка плавно закруглена, а разлет бровей казался торжествующим, как у прелестной юной гордячки.
