Сам факт того, что я обнаружил одного из заложников, убедил меня, что мы на верном пути, и придал мне уверенности. Но времени в обрез, а две измученные души все еще томятся в какой-то преисподней, созданной Мединой. Чаще всего я размышлял о мальчике и, возможно, эта сосредоточенность на его судьбе отвлекла меня от других вещей. Кроме того, мои мысли все время вращались вокруг «незрячей провидицы», но я не мог продвинуться в этом отношении ни на дюйм. Агенты Магиллври ничего не сумели раскопать. Еще раз наведываться к мадам Бреда смысла не имело. Оставалось держаться рядом с Мединой, смотреть, слушать и надеяться на удачу. В итоге я решил, что если мне снова предложат поселиться на Хилл-стрит, я приму это предложение.
Мне остро не хватало Сэнди, но он не выходил на связь, а я, помня его слова, не искал встречи. Единственным, с кем я виделся в начале мая, был Арчи Ройленс, который, похоже, забыл про своих куликов и основательно застрял в Лондоне. Он знал, что я занимаюсь каким-то важным делом, и горел желанием поучаствовать, но с Арчи надо было соблюдать осторожность. Этот замечательный пилот, человек необычайно широкой и доброй души никогда не отличался осмотрительностью. Поэтому я ни во что его не посвящал и предупредил Турпина, его закадычного друга, держаться этой же линии. Однажды вечером, когда мы ужинали втроем, Арчи начал потешаться над мрачной физиономией несчастного маркиза.
– Ну до чего же ты все-таки унылый тип, Турпин, – язвил он. – Я слышал, ты собираешься жениться – может, в этом все дело? Давай, возьми себя в руки, держись бодрей! Женитьба – это не так страшно, как кажется поначалу. Взять, к примеру, нашего Дика…
Я поспешно сменил тему, и мы выслушали его мнение насчет современного театра. Арчи был усердным посетителем премьер и имел особые взгляды на драму. Лишь в редких случаях он не засыпал еще в середине первого акта, а просыпался от того, что его будили капельдинеры, когда зал был уже пуст. Ему нравились пьесы со стрельбой и дешевые фарсы – как и вообще все шумное и пестрое. Серьезные драмы вызывали у него стойкое отвращение. Но особенное негодование вызывала у него одна пьеса, в которой всесторонне рассматривались трудности пятидесятилетней леди, воспылавшей любовью к своему пасынку.
– Какая гадость! – жаловался он. – Какое кому дело до того, что там вбила себе в голову эта старая кошка? Но, верите ли, все вокруг глаз не могли оторвать от сцены. Один малый даже заявил, что это просто шедевр трагической иронии. Каково, а? Что такое трагическая ирония, Дик? Я-то всю жизнь был уверен, что ирония – это тот тон, которым командир расхваливает твою смекалку, когда ты выставил себя полным ослом… Кстати – помнишь ту девушку в зеленом платье, которую мы видели на танцах? Так вот, я видел ее в театре. Она сидела в ложе с каким-то чернобородым типом. И мне показалось, что ей нет никакого дела до того, что происходило на сцене. Интересно, кто она? Может, какая-нибудь русская эмигрантка? Сдается мне, что эта глупейшая пьеска переведена с русского… И все-таки, я бы хотел еще разок увидеть, как эта девушка танцует!
Следующая неделя прошла без особых событий, если не считать того, что тревога моя росла день ото дня. Медина держал меня при себе, и мне пришлось отказаться от мысли наведаться в Фоссе. Я очень скучал, и даже письма Мэри меня не радовали, потому что они становились все более и более отрывочными и бессвязными.
На что я рассчитывал? На то, что Медина прислушается к совету Харамы и, чтобы укрепить свою власть над жертвами, не станет их держать взаперти, а наоборот – вернет в привычную обстановку. В случае с мальчиком это вряд ли могло мне помочь, но я надеялся выйти на след мисс Аделы Виктор. Вдруг на одном из балов он пригласит какую-то женщину потанцевать с ним или велит ей отправляться домой или что-нибудь в том же роде, и тогда у меня появится зацепка. Но этого не случилось. В моем присутствии он вообще не вступал в разговоры с женщинами, за исключением тех, кого все знали. И у меня появилось подозрение, что он отверг совет гуру, как слишком рискованный.
Между тем Харама вернулся в Лондон, и мне снова довелось сопровождать к нему Медину. На этот раз великий и таинственный пренебрег фешенебельным отелем и поселился в небольшом особняке в Итон-плейс. Вдали от золотого декора и сверкающего паркета номера «люкс» он выглядел еще более жутко и зловеще. Мы явились туда вечером и застали Хараму сидящим в комнате, освещенной единственной лампой. В воздухе витал легкий запах благовоний. От европейской одежды гуру избавился, теперь на нем был бесформенный балахон из индийской кисеи, а когда он приподнялся со своего дивана, чтобы поправить штору, я заметил его босую ногу.
Оба обращали на меня не больше внимания, чем на каминные часы. К сожалению, разговор шел на каком-то из восточных языков, и эта беседа ничего мне не дала, кроме, разве что, некоторых соображений насчет душевного состояния Медины. В его голосе явственно звучала нервозность. Он задавал какие-то вопросы, явно нуждающиеся в немедленных ответах, а Харама отвечал мягко и успокаивающе. Постепенно тон Медины стал сдержаннее, и вдруг я осознал, что они говорят обо мне. Медлительный взор Харамы на секунду задержался на моем лице, да и сам Медина машинально сделал движение в мою сторону. Индус что-то спросил, а Медина, пожав плечами и отрывисто рассмеявшись, беззаботно обронил несколько слов. Должно быть, заверил, что я надежно упакован, запечатан и жду своего часа.
Эта встреча лишила меня покоя. На следующий день у меня не предполагалось встреч с Мединой, и я не нашел ничего лучшего, чем отправиться бродить по Лондону, предаваясь тягостным раздумьям. Тем не менее, эта, казалось бы, бесцельная прогулка имела последствия.
Было воскресенье, и на краю Баттерси-парка я повстречал кучку членов Армии спасения, которые прямо под дождем проводили свою службу. Вид у них был довольно жалкий. Я остановился послушать, потому что я, в сущности, типичнейший обыватель, который готов глазеть на любое уличное событие, будь то дорожная авария или бродячие музыканты. Я выслушал окончание речи толстяка, похожего на новообращенного трактирщика, и несколько пылких восклицаний леди в очках. Потом, под аккомпанемент хриплого тромбона, они запели духовный гимн, и – о чудо! – это оказался тот самый, который я в последний раз насвистывал Тому Гринслейду в Фоссе:
На другом берегу Иордана,
В зеленых полях Эдема,
Где Древо жизни цветет,
Покой тебя ждет.
Я с воодушевлением подхватил мотив и бросил в коробку для пожертвований две полукроны, потому что все это показалось мне добрым предзнаменованием.
Я и думать забыл об этом фрагменте головоломки, но в тот вечер, а затем и всю ночь напролет я повторял эти строчки до тех пор, пока мои мысли не начали путаться.
В стихотворении-загадке этим словам соответствовали строки «Где сеятель разбрасывает зерна в борозды полей Эдема», а в воспоминаниях Тома Гринслейда – антикварный магазин в Северном Лондоне, принадлежащий пожилому торговцу-еврею с крашеной бородой. Наверняка они как-то соотносятся, вот только я никак не мог понять как. Первые два образа так замечательно совпали, что и от третьего имело смысл ожидать того же. Так и не дождавшись озарения, я наконец заснул на мысли о проклятых «полях Эдема».
