Сначала он рассердился, но потом, оценив ситуацию, слегка струхнул. Помещение было тесное, в нем стояла непроницаемая тьма, а душно было, как в сейфе. В ту минуту он больше всего беспокоился о том, чтобы его не застали в танцевальном клубе во время полицейской облавы: если всплывет его подлинное имя, это значительно усугубит вред, причиненный длинным языком Арчи. Но не прошло и нескольких минут, как Турпин сообразил, что, избавившись от одной опасности, угодил в другую, вероятно, еще более серьезную. Он заперт в каком-то дьявольском чулане в доме, чья дурная слава ему хорошо известна.
Ощупью обследовав свою темницу, он обнаружил, что она просторнее, чем ему показалось сначала. Голые стены, голый пол, ни мебели, ни окон. Отойдя от двери, он уже не смог найти ее снова – очевидно, она ничем не отличалась от стены. Вскоре он заметил, что дышать становится все труднее, и слегка запаниковал. Усилием воли он заставил себя успокоиться, потому что знал: если поддаться страху, то задохнешься гораздо быстрее…
Потом он внезапно почувствовал, как его рот зажимает чья-то рука… Что это было – причуда воображения или нечто иное, неизвестно, так как Турпин сам утверждал, что в помещении никого не было. Тем не менее, от этой руки – большой пухлой ладони, пахнущей розовым маслом, не так-то просто было отделаться. Все нервы его напряглись до предела, ноги начали подкашиваться. Запах роз окутал его сплошным облаком, а рука словно выросла, сделавшись нечеловечески огромной, и начала его душить. Он попытался вырваться, но оступился и тут же оказался на коленях. Попытался подняться, но рука придавила его к полу, а приторный запах так сгустился, что стал буквально осязаемым. Тут-то он и потерял сознание.
Как долго он находился в беспамятстве, Турпин не знал, но ему показалось, что прошло несколько часов. Очнулся он в каком-то другом месте. Он лежал на чем-то вроде кушетки в комнате, которая казалась более просторной, потому что дышалось там легко. Однако и здесь темень стояла, как в угольной шахте. Трещала голова, он чувствовал себя немощным и отупевшим. Турпин не помнил, как попал туда, но, ощупав себя, обнаружил крахмальную рубашку и смокинг, а затем вспомнил происшествие с Арчи. Это было его последним отчетливым воспоминанием, но оно тут же напомнило, какая серьезная опасность ему угрожает. Страх сковал его мышцы, но остатков здравого смысла все-таки хватило, чтобы взять себя в руки.
«Будь мужчиной, – твердил он сам себе. – Даже если ты в аду, все равно будь мужчиной!»
Потом в темноте зазвучал чей-то голос, и все страхи и опасения Турпина как рукой сняло. Голос был незнакомый, но звучал приятно и обращался к нему по-французски. Причем не на том французском, на каком говорят в Париже, а на мягком и певучем диалекте его родной долины на юге Франции, который он слышал в детстве. Голос умерил его головную боль, тошнота прошла, нервы успокоились, но сил, тем не менее, не было. Приятный голос как бы заново превратил его в ребенка.
Все попытки выяснить, что именно говорил ему таинственный голос, оказались безнадежными. Слова не имели значения, но возвращали его в детство, к старому шато высоко в горах, к вековым каштановым рощам в долине, к чистым озерам, кишащим форелью, к воротам чьей-то фермы, к жаркому летнему полудню, когда немощеные дороги слепят белизной, а заросли на склонах холмов выгорают и становятся желтыми, словно спелая пшеница. Воспоминания эти были нечеткими, их последовательность путалась, а голос, продолжая звучать, как бы разглаживал шрамы в его душе и одновременно лишал мужества. С каждой минутой маркиз становился все более безвольным, покорным и вялым, как больное дитя.
Наконец голос умолк, и Турпин почувствовал непреодолимую сонливость. Но уже находясь между сном и явью, он заметил свет – в темноте перед ним вспыхнула крохотная звездочка. Она начала увеличиваться, потом опять уменьшилась, приковывая к себе его взгляд. В глубине души он понимал, что это не к добру, что он должен сопротивляться, но не понимал, почему именно.
Пятно света опять начало увеличиваться, пока не стало похожим на круг, очерчивающий на экране волшебный фонарь, из которого извлекли пластинку с картинкой. В воздухе появился странный запах – не приторный аромат розового масла, но резкий, почти ядовитый, мучительно знакомый запах. Где он мог его чувствовать? Постепенно из него проистек целый мир воспоминаний.
До большой войны Турпин несколько лет прослужил в африканских частях французской колониальной армии лейтенантом спаги
[47] и участвовал в различных военно-инженерных экспедициях в пустыню к югу от алжирской границы. Он не раз с восторгом предавался воспоминаниям о тех славных деньках, о своей бодрой и энергичной молодости, которая так быстро проходит… Так вот: то был запах пустыни, той великой и неукротимой пустыни, которая простерлась от Средиземноморья до лесов Центральной Африки, той пустыни, которая некогда была морем, по которому странствовал Одиссей, и где, быть может, еще таятся царства волшебницы Цирцеи и нимфы Калипсо…
В круге света, теперь напоминавшем диск полной луны, внезапно возникло мужское лицо, освещенное так ярко, что каждая его черта казалась преувеличенно отчетливой. Это было восточное лицо – худощавое, продолговатое, с миндалевидными слегка косящими глазами. Турпин никогда прежде не видел его, но с ним случалось нечто подобное, когда он в свое время увлекался примитивной бедуинской магией. Поначалу это лицо было слегка повернуто в сторону, но как только оно обратилось к маркизу, таинственные глаза вспыхнули и ослепили беднягу: так бывает, когда посреди ночи пристально смотришь на темный дом, а в нем внезапно зажигается свет.
Всем телом, каждой косточкой Турпин ощутил давно забытое: чары и ужас великой пустыни. Перед ним было жестокое, нечеловеческое лицо, таящее в себе бог знает какие древние кошмары и грехи, и в то же время мудрое, словно сфинкс, и вечное, как скала. Пока он смотрел на него, глаза завладели им, вобрали в себя и, как он выразился, «высосали из него душу».
Дело в том, что ему ничего не рассказали о Хараме. Это было ошибкой Мэри, но вполне простительной: кто мог бы предположить, что маркиз когда-либо столкнется с индийским гуру лицом к лицу? В его бедной голове не нашлось ничего, что могло бы воспротивиться этому видению, способному кого угодно лишить остатков воли. Турпин и не пытался. По его словам, в ту минуту он чувствовал себя так, словно погружался в сладостное небытие, похожее на то, которое овладевает замерзающим человеком.
То, что происходило дальше, Турпин помнил обрывками. Лицо беседовало с ним, но на французском или на одном из африканских языков – он не знал, хотя точно не на английском. Насколько я понял из его рассказа, глаза и облик собеседника вызывали в нем трепет, однако голос звучал дружелюбно. Турпину было сказано, что ему грозит опасность, и что единственное спасение заключается в предельной покорности. Любая попытка проявить собственную волю – и он обречен. Эти слова подействовали на маркиза так, что он, все еще оставаясь в полузабытьи, вздрогнул от совершенно детского страха.
