– А вдруг ты что-нибудь услышишь о Дэвиде Уорклиффе? – добавила она.
– Хотелось бы надеяться. И не волнуйся, милая, – я выдержу. Но мы должны позаботиться вот еще о чем. Я буду более или менее оторван от мира, и мне понадобится какой-то канал связи. Ты не сможешь звонить мне к Медине, а я не рискну звонить оттуда. Единственное средство – это клуб. Если у тебя появится необходимость связаться со мной, позвони старшему дворецкому и вели записать все, что ты хочешь передать. Я попрошу его держать язык за зубами, и получу твое послание, когда только появится такая возможность. А я буду время от времени тебе позванивать и сообщать о новостях. Но мне придется быть чертовски осторожным, потому что, по всей вероятности, Медина будет следить за мной даже в клубе. Ты на связи с Магиллври?
Она кивнула.
– И с Сэнди?
– Да, но чтобы связаться с ним, нужно время, как минимум день. Мы не можем общаться впрямую.
– Хорошо. Значит, отныне я – заключенный. Хоть и с некоторыми оговорками. Мы с тобой можем поддерживать связь. И у нас всего три недели.
– Это не так страшно, если б имелась хоть какая-то надежда.
– Такова жизнь, милая моя. Игра не кончена, пока не прозвучал финальный свисток. А вдруг удача улыбнется нам в самую последнюю минуту?…
На Хилл-стрит я прибыл вскоре после пятичасового чая и нашел Медину в курительной комнате. Он писал письма.
– А, Ханней, хорошо, что пришли, – сказал он. – Располагайтесь. Сигары на том столике.
– Удачно проехались в Шропшир? – поинтересовался я.
– Кошмарно. Нынче утром пришлось подниматься ни свет ни заря. Надо было заняться одним скучным, но безотлагательным делом. Да, прошу извинить меня, но сегодня я обедаю не дома. Вечно так получается, когда я хочу провести время с друзьями. Наваливается столько работы, что дохнуть некогда.
Вел он себя радушно, но без былой легкости и блеска. Казалось, он находится накануне какого-то важного события и чрезвычайно занят. Про себя я решил, что это связано с Арчи Ройленсом и Турпином.
Пообедав в одиночестве, я расположился в курительной, поскольку Оделл не предложил мне пройти в библиотеку. Знал бы он, чем я готов пожертвовать ради возможности беспрепятственно обыскать этот дом! Я задремал над «Филдом»
[49], а примерно в одиннадцать меня разбудил Медина. Выглядел он усталым, что для него было необычно, а его голос звучал непривычно властно. Он обронил несколько несущественных замечаний о погоде, между делом упомянул о перебранке в кабинете министров, а потом неожиданно спросил:
– Давно ли вы видели мистера Арбутнота?
– Давно, – с неподдельным удивлением ответил я. – Да и как я мог его видеть, если он где-то на Ближнем Востоке?
– Я тоже так думал. Но мне сообщили, что он в Англии. Его видели в Лондоне несколько дней назад.
На секунду меня охватила паника. Что, если Медина каким-то образом пронюхал о нашей с Сэнди встрече в котсуолдской таверне и его поездке в Фоссе?
Изобразить изумление в таких обстоятельствах было нетрудно.
– Он просто сумасшедший! Не может и недели спокойно просидеть на одном месте. Все, что я могу по этому поводу сказать: надеюсь, наши пути больше не пересекутся. У меня нет желания с ним видеться.
Больше Медина о Сэнди не упоминал. Он показал мне мою спальню, спросил, не нужно ли мне чего-нибудь, пожелал спокойной ночи и удалился.
Так началась одна из самых необычных недель в моей жизни. Когда сегодня я оглядываюсь назад, она все еще кажется мне полной несообразностей, хотя один или два факта торчат на самом виду, как рифы среди волн.
Проснувшись на следующее утро под одной крышей с Мединой, я поразмыслил и решил, что он так или иначе начинает меня подозревать. Но вскоре я убедился, что это вздор, и Медина продолжает считать меня своим верным рабом. Но понял я и другое: что-то вызвало у него сильнейшее беспокойство. То ли это был инцидент с Арчи, то ли новости о Сэнди, а может, это было связано с понятным волнением человека, близкого к завершению трудной задачи. Но в любом случае эта его настороженная напряженность серьезно осложняла мне жизнь. Меня он не подозревал, но постоянно держал в поле зрения. Он ничего не приказывал, но время от времени делал предложения, к которым я, в силу своего положения преданного адепта, вынужден был относиться как к приказам.
Днем и ночью он был занят, и в то же время не отпускал меня от себя ни на минуту. Он хотел знать обо всем, что я делал, и я был вынужден точно и правдиво описывать каждый шаг. Если бы открылась хотя бы самая ничтожная моя ложь, это погубило бы все дело. Поэтому я не рисковал часто посещать клуб – он пожелал бы выяснить, чем я там занимаюсь. Я ходил по тонкому и хрупкому льду, и в конце концов решил как можно больше времени проводить в особняке на Хилл-стрит и выходить только в тех случаях, если Медина позовет меня с собой. Об этом я посоветовался с Мэри, и она согласилась, что это верное решение.
Кроме нескольких горничных и дворецкого Оделла, в доме не было других слуг. Дважды мне попадался на лестнице человек с унылым серым лицом – тот самый, которого неделю назад я видел во время ночного визита в антикварный магазин. Я спросил у слуги, кто он, и получил ответ: личный секретарь, помогающий мистеру Медине в политической работе. Судя по всему, он не жил в доме постоянно, а приходил, когда требовались его услуги.
Мэри утверждала, что в тот вечер на Литл-Фарделл-стрит вторым человеком был Сэнди. Если так, этот тип мог быть на нашей стороне, и тогда, возможно, я мог бы установить с ним контакт. В первый раз, когда я его встретил, он вообще не взглянул на меня. Во второй я каким-то вопросом заставил его остановиться, и он повернул ко мне свое безжизненное, лишенное какого бы то ни было выражения лицо. Я решил, что Мэри ошиблась, ибо видел перед собой настоящего раба, из которого выдавила все человеческое, словно паровой каток, воля его господина.
Зато теперь я получил возможность наблюдать самого Медину без маски. Впечатление, которое он произвел на меня во время нашей первой встречи, снова вернулось, став еще более отчетливым. «Славный малый» окончательно исчез. Теперь за отточенными манерами я видел, что называется, «ребра его души». Мы с ним засиживались в библиотеке до тех пор, пока мне не начинало казаться, что и он, и эта комната, пропитанная древней бесовщиной, – одно целое.
В сущности, в его речах не было ничего необычного. Если бы их удалось записать на граммофонную пластинку, ее можно было бы прослушивать даже в школах для девочек. Он никогда не произносил глупостей или грубостей. Подозреваю также, что ему были чужды те плотские стремления, которые включает понятие «порок». Но я могу поклясться, что самый отъявленный распутник на Страшном суде показался бы человеком безупречной репутации в сравнении с ним.
«Скверна» – вот единственное слово, которым я мог бы описать свои ощущения. Любая мораль была ему абсолютно чужда, а всепоглощающий эгоизм превратил его жизнь в космическую пустоту, посреди которой его неукротимый дух пылал, словно факел. Мне и прежде доводилось встречать плохих людей – таких, чье существование следовало бы по возможности быстрее и без лишнего шума прекратить. Но они оставались людьми, а их звероподобие было всего лишь следствием вырождения человечности. Медина же создавал вокруг себя ледяную атмосферу, в которой ничто живое не могло выжить. Полная противоположность добру, лишенная каких бы то ни было ограничений. Нечто подобное люди веками вкладывали в понятие «дьявол».
