Я бы, пожалуй, мог изобрести повод посетить клуб, а оттуда передать по телефону сообщение для Мэри, но не мог на это решиться: почва, по которой я ступал, стала как никогда зыбкой, и стоило сделать хотя бы один неверный шаг, все могло полететь в тартарары. Будь хоть малейшая надежда на успех, я бы чувствовал себя иначе, но на меня накатило ощущение полной безнадежности всех наших усилий.
Полагаться я мог только на то, что Мэри передаст мою информацию Магиллври, а тот сделает все необходимое, чтобы завершить свою операцию. Второго июня молодой лорд Меркот вернется в лоно семьи, как и мисс Виктор, если Мэри снова наткнется на ее след. Но кто все это организует? Мэри? А кто еще занимается этим делом? И где, в конце концов, Сэнди? Мало того: Меркот с Гаудианом перебрались в Шотландию и в любую минуту могут мне телеграфировать, но ответить им я никак не смогу. Все балансирует на острие ножа, вероятность ошибки безгранично велика, я ничего не могу сделать!
Кроме всего этого меня терзали мысли о судьбе Дэвида Уорклиффа. Я пришел к выводу, что слова, сказанные Мэри на прощание на Хилл-стрит, на самом деле ничего не означали. Я не понимал, как она могла что-либо выяснить о мальчике, если до сих пор мы не обнаружили ни малейшей зацепки. По крайней мере, я ничего об этом не знал.
А тут еще и Медина. Что-то произошло, и внезапно я как бы по-новому почувствовал этого человека. В те дни он стал казаться мне неприступным и неуязвимым, и я наконец-то понял, зачем он держит меня при себе. Я был для него зримым и близким доказательством его могущества, он относился ко мне, как восточный тиран относится к любимому рабу. Со мной он мог расслабиться от невероятного духовного напряжения, в котором постоянно находился, поэтому я узнал многое из того, что он носил в себе, скрывая от всех. Я с ужасом осознал, что Медина считает меня частью созданного им мира, и если бы он вдруг что-то заподозрил, то мгновенно превратился бы в свирепого зверя…
Не знаю, по какой причине, но он много говорил о политике и религии. Но как же это не походило на те почтенные консервативные взгляды, которыми он когда-то делился со мной! Теперь он утверждал, что за всеми мировыми религиями – будь то христианство, буддизм, ислам, иудаизм или что-то другое – кроется поклонение дьяволу, которое в наши дни становится все более явным и открытым. Коммунизм – всего лишь одна из его форм, и успех коммунистических движений в Азии он приписывал возрождению шаманизма. По его мнению, мировая война повсюду взломала внешние оболочки цивилизации, и наружу вырвалась ее подлинная сущность. И это его радовало, поскольку древние верования открывали сокровенные тайны человеческой души и давали шанс тем, кто овладел магическими практиками.
Он хотел получить все, что могла дать цивилизация, а потом полностью это уничтожить. И ненависть к Британии была лишь частью его ненависти ко всему, что люди любят и уважают. Обычный анархист был, с его точки зрения, недалеким глупцом, ибо даже разрушение всех святынь и всех городов на земле не удовлетворило бы его тщеславие. Слушая его, я стал понимать, что двигало такими бичами рода человеческого, как Аттила и Тамерлан…
Безумец, скажете вы. Да, несомненно, это было безумие, но чрезвычайно убедительное и логически обоснованное. И чтобы держать свои нервы в узде, мне приходилось чуть ли не силой заставлять себя думать о своей задаче.
В последнюю ночь мая я отправился в свою комнату в состоянии, близком к отчаянию. Успокоить себя я мог только тем, что однажды сказал Мэри: надо пройти весь путь до конца, веря, что даже в самую последнюю минуту удача может нам улыбнуться…
Первое летнее утро было поистине великолепным, и когда я спустился к завтраку, настроение у меня было немного получше, чем накануне. За столом Медина предложил съездить за город и немного побродить по холмам.
– Для обеда в «Четверге» нам понадобится солидный апетит, – заметил он и отправился наверх – звонить по телефону. Я остался в курительной и уже начал набивать трубку, когда неожиданно слуга ввел в нее Тома Гринслейда.
Даже не здороваясь, я схватил листок бумаги и мгновенно набросал несколько строк. Затем сунул ему записку и поспешно проговорил:
– Передай это старшему дворецкому в клубе, и он отдаст тебе все телеграммы, которые поступили на мое имя. Там должна быть одна от Гаудиана. Если она есть, телеграфируй ему, чтобы он немедленно отправлялся прямо к Джулиусу Виктору. Потом телеграфируй герцогу, чтобы он встретил его там. Все понятно? У тебя есть, что сказать?
– Твоя жена передает, что все идет хорошо. Сегодня в десять тридцать ты должен появиться в «Полях Эдема». Кроме того, ты должен любой ценой раздобыть ключ от этого дома и проследить, чтобы дверь не была заперта на цепочку.
– Больше ничего?
– Ничего.
– А Питер Джон?
Гринслейд рассказывал про Питера Джона, когда вошел Медина.
– Я заглянул сказать сэру Ричарду, что это была ложная тревога. Обычный весенний упадок сил. Профессор был страшно недоволен, что ему пришлось тащиться в такую даль из-за сущей ерунды. Леди Ханней решила, что мне следует рассказать об этом лично, чтобы сэр Ричард мог с легким сердцем отправиться на отдых.
Мы проговорили совсем недолго, и Медина, должно быть, заметил, как далеки мои мысли от семейных дел. А когда мы уже выехали из Лондона, я заговорил о близкой поездке тоном школьника, которому предложили провести целую неделю, играя в крикет со взрослыми. Медина на это сказал, что еще не выбрал место, но это должно быть что-нибудь южное и очень солнечное – возможно, Алжир и окраина Сахары, или какое-нибудь уединенное местечко в Средиземноморье, где мы могли бы насладиться морем и солнцем.
О солнце он упоминал с почти религиозным восторгом. Ему хотелось погрузиться в его лучи, омыть светом душу, свободно плавать в необъятных теплых водах. Он говорил об этом восторженно, как поэт, но в этих восторгах практически не было ничего чувственного. Тело человека – послушный спутник его разума, и я уверен, что Медина был чужд любым плотским слабостям. Ему хотелось иного: искупать свою душу в сиянии.
Весь день мы бродили по холмам вокруг городка Айвингхо, и поздний ланч съели в какой-то деревенской таверне. Поток красноречия Медины иссяк, и теперь он молча шагал по поросшим чабрецом и бессмертником склонам, глядя вперед отрешенным взглядом. Когда на вершине одного из холмов мы присели отдохнуть, лицо моего спутника на мгновение стало глубоко серьезным.
– Что есть наивысшее удовольствие? – неожиданно спросил он. – Думаете, достижение цели? Нет. Отречение!
– Так обычно говорят священники, – заметил я.
Он не удостоил мое замечание вниманием.
– Обрести все, за что на протяжении веков боролось человечество, и отшвырнуть это в сторону. Стать императором вселенной, а затем отречься от суеты, оставив себе только сандалии и миску для подаяния. Человек, который был способен на это, покорил весь мир, но он не король – он божество. Но сначала необходимо стать королем.
Не берусь передать атмосферу этой сцены – голая вершина холма, хрустально ясный воздух, лежащая внизу долина – и этот человек, полагающий, что уже близок к триумфу, и внезапно подвергающий сомнению смысл этого триумфа. Такое мог бы сказать – и сделать – Наполеон, если б его планы не были разрушены.
