Были события и еще более драматические: пятеро джентльменов, занимавших высокие должности, и одна дама, по причинам, абсолютно не известным их близким, решили свести счеты с жизнью в промежутке между шестью и семью часами того вечера. А в одном небольшом городке на берегах Луары произошел крайне досадный случай: некоего англичанина, путешествовавшего по югу Франции – типичного английского сквайра, хорошо известного в охотничьих клубах Шропшира, навестили в его номере в отеле двое неприметных французов. Беседа с ними, очевидно, не понравилась сквайру, но в ту минуту, как он пытался отправить в рот некую облатку, извлеченную из жилетного кармана, посетители дерзко навалились на него и защелкнули на его запястьях стальные браслеты.
Когда мы с Мединой вышли прогуляться – традиционные полмили вверх по Мервин-стрит – вечер стоял восхитительный. Последние дни я провел в такой изоляции и в такой тревоге, что пропустил наступление лета. Мир вдруг внезапно засиял, улицы наполнились характерным для Лондона сложным сочетанием аромата цветов, косметики, молодой листвы, разогретой на солнце брусчатки и асфальта. Автомобили стояли в ожидании у парадных дверей особняков, в них садились легко и элегантно одетые женщины, мужчины направлялись в клубы обедать, кое с кем из них мы даже здоровались, и весь мир казался полным улыбок и веселой суеты.
Но все это было недоступно для меня. Я жил словно по другую сторону тяжелого занавеса, отделявшего меня от действительности, а перед глазами у меня днем и ночью стоял образ одинокого старика с трагическим лицом, тоскующего по пропавшему сыну. На углу Беркли-сквер я случайно зацепил Медину плечом, и мне пришлось сунуть руки в карманы и прикусить губу, чтобы не задушить его прямо там.
Столовая в клубе «Четверг» выходила окнами на запад, и вечерний свет боролся с пламенем свеч, стоявших на столе, придавая цветам и столовому серебру какой-то фантастический вид. Общество собралось внушительное – человек пятнадцать, не меньше, а райская погода подняла всем настроение. Я уже почти забыл, как относились к Медине посторонние, и был снова ошеломлен блеском его славы. Он вел тот вечер, и лучшего распорядителя застолья я еще никогда не встречал. Для каждого из гостей он находил нужное слово, и за столом царило такое веселое оживление, словно здесь собрались не маститые мужи, а компания студентов, празднующих победу в крикетном матче.
Я сидел по правую руку от распорядителя – рядом с Бурминстером и напротив сэра Паллисер- Йейтса. Поначалу разговор вращался вокруг участников скачек в Дерби и Аскоте, о которых Медина оказался на редкость хорошо осведомлен. Он отлично знал закулисье Чилтонской конюшни и вдобавок показал себя таким знатоком пород и родословных скаковых лошадей, что Бурминстер, считавший себя крупнейшим специалистом по этой части, слушая его, лишь причмокивал от восхищения. Полагаю, разум того типа, каким обладал Медина, способен молниеносно усваивать любые сведения, в особенности, если он уверен, что они окажутся полезными для него. При этом я совершенно уверен, что лошади, даже лучшие из них, были ничуть не дороже ему, чем кошки.
Однажды во время битвы на Сомме я был приглашен на обед в поместье, расположенное вблизи линии фронта, в качестве гостя сына его хозяев. Это был старинный и весьма обветшавший замок, окруженный парком с прудами и террасами. Обитали в нем всего два человека: старая графиня и пятнадцатилетняя девушка по имени Симона. За столом дряхлый дворецкий налил мне пять бокалов разного кларета, чтобы я выбрал сорт, который понравится мне больше других. А после обеда мы с Симоной гуляли по парку в чудесных золотистых сумерках, наблюдая за старым карпом, плескавшимся в пруду, и слушая отдаленный гул канонады. В тот вечер я впервые так остро ощутил невыразимый контраст между юностью, невинностью, мирной жизнью – и адом войны, клокотавшим в дюжине миль от этого тихого уголка.
И сейчас у меня было подобное чувство: передо мной были веселая компания достойных, уверенных в себе, порядочных людей, и одновременно – смрадный лабиринт тайн и преступлений, созданный человеком, сидевшим во главе стола. Я, вероятно, был плохим собеседником, но, к счастью, народ подобрался разговорчивый, и я изо всех сил растягивал губы в ответ на шуточки Бурминстера.
Наконец со спортом было покончено, и слово взял Паллисер-Йейтс. Его свежий мальчишеский румянец представлял разительный контраст с проницательным взглядом и полным беспокойства голосом.
– Я никак не могу понять, что происходит, – сказал он в ответ на чье-то замечание. – В Сити и на бирже все словно спятили, причем для этого нет никаких видимых причин. Да, в последнее время держатели, особенно зарубежные, сбрасывали немало акций, но этому можно найти с десяток рациональных объяснений. Но сейчас всех охватило какое-то тревожное безумие, которое я могу сравнить только с тем, что происходило в июне четырнадцатого года. Я тогда был в Вашингтоне, и неожиданно распространилось известие, что начали рушиться фонды… Да-да, уверяю вас – это было за две недели до убийства эрцгерцога в Сараево. Вы, вероятно, помните банкротство Чарли Эсмонда? Так вот, это случилось преимущественно из-за ощущения ненадежности, которое распространилось чуть ли не по всему миру. Люди время от времени начинают чувствовать нутром, что вот-вот случится что-то ужасное. Возможно, они правы, и что-то уже началось…
– Господи боже! – воскликнул прокурор Лайтен. – Не нравится мне это. Вы думаете, надвигается новая война?
Паллисер-Йейтс ответил не сразу.
– Похоже на то. Да, это кажется немыслимым, но все войны немыслимы, пока не окажешься в самой гуще свалки.
– Вздор! – воскликнул Медина. – Сейчас на земле нет ни одной нации, готовой воевать, кроме полудиких народов, для которых война – естественное состояние. Вы забыли, как горькие уроки преподал нам четырнадцатый год? Даже Францию не удалось заставить воевать, не спровоцировав там революцию среднего класса – ту, которая всегда достигает цели.
– Следующая война, – с некоторым облегчением промолвил Бурминстер, – стала бы чертовски неприятным делом. Насколько я понимаю, военных погибнет не так много, но гражданских – неисчислимое количество. Самым безопасным местом станет фронт. Желающих добровольно попасть в армию окажется столько, что придется ввести квоты, чтобы люди оставались дома…
Он умолк на полуслове, потому что кто-то вошел в столовую. Представьте мое удивление, когда я увидел, что это Сэнди!
Он выглядел посвежевшим, лицо его покрывал шоколадный загар. Извинившись перед ведущим вечера за опоздание, он дружески похлопал по лысой макушке Бурминстера и занял место на дальнем конце стола.
– Я присоединюсь к трапезе, – сообщил он официантам. – Нет, рыбы не нужно. Я бы хотел получить настоящий английский ростбиф и кружку пива.
Со всех сторон посыпались вопросы, и Сэнди объявил:
– Прошу прощения, но я вернулся всего час назад. Побывал в Египте, Сирии и Палестине. Почти весь обратный путь летел на аэроплане.
Он кивнул мне, улыбнулся Медине и приподнял свою кружку, адресуясь к нему же.
Мне с моего места было плохо видно лицо Медины, но, насколько я разобрал, оно не изменилось. Сэнди он ненавидел, но уже не боялся, поскольку его планы были близки к осуществлению. Он был преувеличенно любезен с ним и даже поинтересовался, чем он занимался на Востоке.
