Когда в июне 1945 года первая из картин – «Вокруг нее» – стояла на мольберте, Ида, измученная отцовскими придирками и своими собственными матримониальными проблемами, стала искать в их окружении кого-нибудь, кто мог бы заботиться об отце во время ее отпуска. Сразу же после смерти Беллы у отца и дочери, оставшихся без ее стабилизирующего присутствия, отношения стали весьма эмоциональными. Они осложнялись еще и тем, что Ида требовала часть наследства матери или его эквивалента в картинах. Шагал считал эти требования оскорбительными, но закон был на ее стороне, и два адвоката, Луи Стерн и Бернард Рейс – нью-йоркские друзья Шагала и собиратели его картин, – благоразумно поддерживали Иду.
Ссоры были шумными и мучительными, однажды Шагал чуть не швырнул в Иду стулом. После одной такой стычки из дома ушла домашняя работница. Шагал все еще не говорил ни слова по-английски, и когда он хотел обозначить, что ему от нее требовалось, он просто это рисовал, но она все равно не могла его понять.
Сколь неизбежным было возвращение Шагала к живописи, столь неизбежным было и то, что стоило ему выйти из состояния парализующего отчаяния, как он начал искать женщину, которая нянчилась бы с ним. Традиционный год целибата после смерти супруги еще не закончился, когда Шагал, несмотря ни на что, сделал предложение Буш Мейер-Грефе. Она отвергла его. Живя продажей картин Мейера-Грефе, она могла себе позволить быть независимой и была достаточно сообразительна, чтобы осознавать, что ступать по следам Беллы было бы для нее крушением. К тому же после семейной жизни с Мейер-Грефе она знала о неудобствах брака со знаменитым стареющим мужчиной с гигантским эго.
Как-то подруга Иды встретила в Центральном парке молодую англичанку с ребенком, нуждавшуюся в работе. Ее муж, шотландец Джон Мак-Нил, был неудачливым живописцем, страдающим депрессией. Когда эта женщина пришла в дом № 42 на Риверсайд-драйв заштопать носки – только этому практическому навыку Белле не удалось научить свою дочь, – Ида попросила ее позировать ей для наброска.
Перед художницей предстала высокая, очень худая женщина лет тридцати, прямая, с хорошей осанкой и вытянутым лицом, с прямыми, аккуратно подстриженными длинными коричневыми волосами и с неуверенным взглядом. Ее пятилетняя дочь с такой же стрижкой тихонько стояла рядом и выглядела миниатюрной версией матери. Они не разлучались, девочку нельзя было оставлять с ее непредсказуемым отцом.
Вирджиния, глядя на Иду, видела перед собой «красивую женщину с пышными вьющимися рыжевато-золотистыми волосами, как у тициановской Флоры, с бирюзовыми глазами, с широкой шагаловской улыбкой и с такими же совершенными зубами. Речь ее была элегантной, ходила она легкими, мелкими шажками. Некоторые из ее картин стояли у стен. Это были изящные, парящие картины, пытавшиеся сиять скромно, но с искренней убедительностью. Большая картина над ее головой, «Обнаженная над Витебском» кисти ее отца, показывала ее обнаженной в облаке белой драпировки, летящей над городом Витебск. Я подумала, что она очень отважная, если работает под картиной Шагала».
Картина «Продавец скота» висела в столовой, по всей квартире были развешаны другие ранние работы: «Русская свадьба», «Ателье». Над камином, на его высокой каменной облицовке, стоял портрет Беллы: «бледное овальное лицо с огромными глазами, темные волосы затянуты на затылке».
Вирджиния, дочь британского дипломата Годфри Хаггарда, который служил во Франции, затем в Соединенных Штатах, рассказала, что однажды в 30-х годах она встречала Шагала на посольском приеме в Париже. Родившись в этом городе, она поучилась в разных художественных школах, включая Академию де ла Шомье, которую Шагал посещал за двадцать лет до нее. Она была знакома с Джакометти, Миро и Максом Эрнстом. Потом она отказалась от привилегированного положения, порвала со своими родителями и вытянула жребий в виде мужа-живописца, который симпатизировал коммунистам и не умел устраивать жизнь. Вирджиния бегло говорила по-французски. Ида предложила ей место домработницы и привела Вирджинию в студию, где запах льняного масла и растворителя вернул ее в прошлое, к воспоминаниям о днях, проведенных в художественной школе. Среди огромных растений стоял мобиль Александра Колдера, подаренный скульптором после смерти Беллы. Этот мобиль в виде фигуры с мужским телом и головой козла грациозно шевелился напротив большого окна, откуда открывался вид на поблескивающий Гудзон. Шагал встретил Вирджинию ослепительной улыбкой, которую она помнила еще по Парижу, «но глаза потеряли свой блеск. Они затуманились, и свет в них мерцал, как пламя свечи. Его мягкие, неопределенно седеющие волосы поднимались тремя разделенными хохолками, как клоунский парик… он одобрительно кивнул… и вернулся к своему холсту. Ноги в мягких туфлях делали мелкие шаги, а его крепкая фигура была гибкой и легкой. Он был одет в мятые брюки и в открытую у ворота рубаху в разноцветную полоску».
Несколько следующих дней Вирджиния наблюдала, как Шагал сражается с картиной «Вокруг нее»: «Когда он работал, его лицо было напряженным и измученным. Казалось, он находился в состоянии, близком к ярости, будто пытался вернуть назад в мир что-то такое, что исчезло вместе с Беллой». Ида, оставив в доме спокойствие и порядок, уехала.
Скоро Шагал и Вирджиния стали любовниками. Шагал говорил ей, что «это Белла послала тебя заботиться обо мне. У Рембрандта была его Хендрикье Стоффельс, которая поддерживала его после смерти Саскии; а у меня есть ты». Вирджиния была молода, миловидна, восприимчива и обладала изящными манерами (Шагала привлекали лишь женщины из верхнего слоя среднего класса) и легкодоступна. По ее словам, она почти сразу же стала с ним флиртовать, спросив его, почему в жаркое нью-йоркское лето он не снимает рубашки. «Потому что у меня волосатая грудь», – ответил он. «Но мне нравится волосатая грудь», – сказала я ему». Ей надо было сделать выбор между жалким мужем-забиякой, который разрушал ее дух и с которым, по ее словам, она не спала пять лет, и всемирно известным, харизматичным живописцем, живущим в богатой квартире на Риверсайд-драйв. Тут нечего было и сравнивать. Отношения, начавшиеся с украденного в спальне поцелуя, пока Джин была в студии, утаивались от обеих дочерей. Джин, чтобы им не мешать, была отправлена в местный детский сад. В присутствии его дочери Вирджиния продолжала обращаться к своему любовнику с формальным «месье Шагал» и не выходила из кухни, но Ида догадывалась о возникших между ними интимных отношениях, и вероятно, это ее радовало, поскольку теперь она могла свободно вздохнуть.
Летом Ида сняла для себя и Шагала дом в Сэг Харбор на Лонг-Айленде и просила Вирджинию и Джин к ним присоединиться. В доме были большие комнаты с потертыми коврами, дубовая лестница и широкий балкон, который соединял спальни, так что Вирджиния могла легко проскользнуть ночью из своей комнаты в комнату Шагала.
Однажды Джин проснулась и, не найдя матери на месте, закричала от страха. Вирджиния кинулась обратно в свою комнату, но и Ида выбежала из своей, и обе женщины смутились, столкнувшись друг с другом.
Официально Вирджиния все еще была экономкой и поварихой, но, когда она пересолила суп, зять Шагала Мишель крикнул в кухню: «Говорят, что если вы кладете слишком много соли в еду, это значит, что вы влюблены!» В другой раз, после того как Вирджиния ненадолго съездила к себе домой на Манхэттен, чтобы навестить мужа, она вернулась в Сэг Харбор, покрытая багровой пудрой, которую кто-то бросил в нее через окно поезда, и Ида настояла на том, что сама отмоет ее губкой в ванне. «Comme vous êtes belle»
[88], – сказала она со своей непосредственностью. На пляже, где Джин плескалась в море, между двумя женщинам потихоньку начала налаживаться дружба. У них было много общего: Вирджиния была всего лишь на два года старше Иды, у обеих брак дошел до точки кризиса, обе хотели быть художниками, – но при этом было и много различий. «Ида была добра ко мне, но наши отношения существовали в определенных границах, – писала Вирджиния. – Я восхищалась ее сильной личностью, ее блистательным интеллектом и ее чувством юмора, но часто при ней мне было не по себе. Иногда она так внимательно рассматривала меня, что я просто менялась в лице и заливалась жарким румянцем. Она была соблазнительной и очаровательной, но я не знала, что на самом деле она думает. Я была неловкой, наивной и подавленной; она была эмоциональной. Марк избегал говорить обо мне, и Ида вела себя благоразумно».
