Глава двадцать вторая
Возвращение в Европу. Оржеваль и Ванс 1948—1952
В Гавре Шагала с Вирджинией и детьми встретила Ида, оттуда они поехали прямиком в «Олнетт», дом типа шале, с высокой крышей и деревянными башенками, который она нашла для них в деревне Оржеваль в сельской местности на Сене и Уазе. «Дом, как пряничный домик из сказки, был окружен заколдованным лесом», – писала Вирджиния. Ида сделала дом удобным и красивым. В гостиной с тремя французскими окнами, выходящими на террасу и в сад, она повесила картины отца разных периодов, как если бы суммировала его жизнь к моменту возвращения в Европу. Она повесила гогеновскую розовую с зеленым картину «Маленькая гостиная», картины родом из Санкт-Петербурга – «Покойник» и «Русская свадьба»; картину «Ателье», изображающую первую комнату Шагала в Париже, и картину «Продавец скота»; «Кубистический пейзаж», который был его прощанием с Витебском, рядом с картиной «Революция», работой 1937 года, недавно переделанной в Америке. Большие светлые спальни были превращены в студии, в одну из которых всем остальным жителям дома вход был запрещен. В доме была и комната для Иды, которая каждый weekеnd приезжала из Парижа, привозя с собой множество гостей.
Ида подготовила сцену для нового внедрения отца в парижское общество, и в течение нескольких лет старые и новые друзья соревновались за благосклонность художника в фантастическом замке Шагала: дилеры Маг и Карре, издатели Териад и Зервос, искусствоведы Жак Лассень, Жан Кассу и Лионелло Вентури, Голли, Маритены; тут же круг молодых друзей Иды, среди которых ее новый бойфренд, швейцарский художник Ги Аугсбург, а также Мишель Горде и его жена Марина, редактор-левак, участник Сопротивления Клод Борде, который выжил в Бухенвальде, и его жена Ида, чемпионка Франции по теннису.
Осенью Шагал и Вирджиния поехали с Идой и Ги в Венецию, где Шагала больше всего взволновали плывущие персонажи Тинторетто в огромном «Раю» – Дворце дожей. В один из вечеров квартет гостей из Франции отвезли в личной гондоле Пегги Гуггенхайм в Ла Фениче слушать «Дон Жуана». Однако под внешним благополучием уже назревало напряжение. Вирджиния не могла не замечать страстных отношений между Идой и Ги и сравнивала их со своими: «Как пара мы были более романтичными, чем чувственными, и наши удовольствия были совсем простыми. Чувственность Марка уходила в его картины, моя же из-за моего несчастливого брака все еще развивалась».
В октябре в Оржевале, в большом, нелепо устроенном доме было холодно, и даже в конце апреля Шагал все еще жаловался на холод. Вирджиния огорчилась, узнав, что в этом доме во время войны, при немцах, проводились допросы. Участников Сопротивления казнили в конюшнях, которые они теперь использовали как гараж для их «Пежо». Шагал чувствовал себя утомленным и грезил о юге. Близкое присутствие детей доводило его до безумия, этого он выдержать не мог. Давид был требовательным ребенком, восьмилетняя Джин, переименованная в Жанну Шагал, пытавшаяся учить французский и приспособиться к деревенской школе, была девочкой нервной и непредсказуемой. По приезде в Оржеваль Джин впала в отчаяние, когда обнаружила, что Ида, отвечавшая за отбор и упаковку имущества в Хай Фоллс для переезда во Францию, выбросила все ее игрушки. Ида, осознав свою ошибку, кинулась в раскаянии в самый дорогой игрушечный магазин Парижа и вернулась в Оржеваль с новыми, сверкающими игрушками, но игрушки были «совсем не те!» Фотографии, сделанные весной 1949 года, которые, как предполагалось, идеализировали семейную жизнь – на террасе семейство пьет чай с пирожными за столом, покрытым клетчатой скатертью, – на самом деле представляют собой памятник страданиям. Черты лица Шагала напряжены донельзя, он выглядит так, будто хотел бы оказаться в другом месте, а угрюмая Вирджиния, глядящая на него тревожным взглядом, отклоняется от рядом сидящей Джин, и только трехлетний Давид играет перед камерой.
«Мой Давид… это поэзия, стихи, картина, которую не сделать на холсте. Его мать тоже неплоха. Та же невинная душа, с этим ничего не поделать», – писал Шагал Опатошу в мае. Он все еще находил Вирджинию привлекательной, сравнивал ее красоту и гибкость с пальмой, и она, со своей стороны, отмечала, что «Марк становится все более и более красивым. Пучки волос на его выступающих скулах стали почти белыми, это смягчило его лицо. Контуры его верхней губы были нечеткими, постоянно изменяющимися, но его нижняя губа была твердой и слегка выдающейся, как выступ, вырезанный в скале. Это показывало силу и решительность, но также разоблачало более трудную черту характера – недоверчивость, немилосердность. Его улыбка обладала удивительной силой озарять изнутри черты его лица, производя ослепляющий эффект новой луны: [свет] … внезапно распространялся по всему лицу».
Магнетизм все еще присутствовал в нем, но чувствовалось, что вскоре его будет недостаточно. С первых дней их отношений письма Шагала к Опатошу были способом выразить смесь удовольствия, раздражения и откровенного удивления от тех характерных черт Вирджинии, которые для Шагала являлись квинтэссенцией «не еврейства»: ее упрощенное отношение к жизни, крепкое здоровье, близость к природе, оптимизм и беззаботность. Шагал признавался Опатошу, что завидует ему, жувущему среди евреев в Америке. Изолированный от еврейства во Франции, он все больше писем писал на идише, что стало способом сохранения еврейского самосознания, выражения преданности Белле, окружению и воспоминаниям, куда Вирджиния не могла за ним последовать.
Когда Шагал писал по-французски, он становился другим человеком. Если на идише он предавался ностальгии и скорби, то как француз он становился натурой сложной, элегантной, радовавшейся интеллектуальному вниманию при встречах с другими художниками и общественному признанию.
Между 1945 и 1950 годом великие старики парижской школы все еще создавали работы, вызывающие большой интерес по всему миру: гравюры Матисса, монументальные картины «Склеп» и «Кухня» Пикассо. Благодаря послевоенному восстановлению модернизма – врага фашизма – в сердце художественной и политической жизни, их репутация снова была на высоте. Как отмечал Пьер Матисс, в 40-е годы «единственной стороной недалекого французского прошлого, которым Франция могла все еще безоговорочно гордиться, были достижения ее художников». Свое первое письмо Пьеру Шагал начал так: «Я видел Вашего отца, и я был так счастлив, беседуя с ним. Он великолепен». Литовский еврей, фотограф Изис, получивший заказ от журнала Paris Match, приехал в Оржеваль и уловил что-то противоречивое в личности Шагала: он сделал живые, но слегка окрашенные меланхолией портреты художника. Когда фотографа спросили, что больше всего его поразило в Шагале, он ответил: «Подвижность его лица, которое иногда бывало таким закрытым и удаленным, а в другой раз буквально пронзало вас своим озорным и пленительным взглядом. Возможно, нас сблизило наше происхождение. Мы хорошо поладили друг с другом. Бывало, прогуливались вместе по Парижу, не имея в мыслях никаких профессиональных целей. Мы могли бродить, останавливаться в маленьких бистро, оживлять воспоминания. По дороге совершали паломничество в места, где жили, например, в «Улей»… Каждый раз для него это было горькое путешествие в прошлое».
