После Первой мировой войны европейское искусство отмечало возвращение к классицизму, острую тоску по порядку и единение с классическим миром. По этой причине после 1945 года Средиземноморье и его классическое наследие было весьма притягательным.
Шагал и Вирджиния присоединились к выжившим великим мастерам, которые расположились у побережья со своими новыми, гораздо более молодыми компаньонами. Пикассо, вдохновленный средиземноморскими и классическими темами, работал в Антибах, там же были и Валларис с Франсузой Жило и их двумя маленькими детьми. Матисс работал над дизайном часовни Розер в древнем, окруженном стенами городе Вансе, он жил с Лидией Дилекторской в Симье. Лидия, родившаяся в 1910 году в Сибири и осиротевшая в годы революции, была самой старшей и самой твердой из трех женщин, она полностью посвятила свое существование жизни все еще работающего восьмидесятилетнего Матисса. Вирджиния и Франсуаза были моложе и испытывали некие противоречия по поводу своей подчиненной роли рядом с художниками, которые в итоге жертвовали любыми человеческими отношениями во имя своего искусства.
Лидерами более молодого поколения людей, оживлявших Лазурный берег, были дилер Эме Маг и его бойкая жена Маргерит; у них был дом в Вансе. Владея во время войны писчебумажным магазином на береговой линии Канн, Маг в те дни поддерживал болезненного Боннара. Впоследствии Маг открыл свою первую галерею в Париже и отчаянно воевал за приобретение работ многих важных художников, в результате у него оказались Миро, Джакометти и Брак. А теперь он стал обхаживать Шагала.
Как и у Териада, у Мага были особые отношения с Матиссом. Он родился в 1906 году в Хазенбруке, около родного для Матисса места – Като-Камбрези у франко-бельгийской границы, и осиротел в Первую мировую войну. Он имел сходство с великим художником в ряде фламандских качеств: в крепкой выносливости, в серьезном отношении к работе, в прагматизме и энергичности. Вирджиния вспоминала, что Маг «никогда не позволял себе ни во что вмешиваться. Но его маленькие голубые глаза наблюдали за всем, а его тонкие губы складывались в слабую улыбку, наполовину выражавшую смущение, наполовину – дипломатичную любезность. Он был одарен редким природным чутьем распознавать истинное качество произведений искусства и блистательным деловым умом».
В 1949 году Маг выиграл битву за право представлять Шагала, хотя право это не было исключительным, на чем он обычно настаивал. В данном случае он отступил от своих правил, и Ида, которая жила на то, что была дилером отца, смогла продолжать свою деятельность. Она была настолько успешна, что к концу 1949 года смогла купить большой городской дом XVII века на набережной Башенных часов в Париже. Из окон главного фасада открывался великолепный вид на Сену и Новый мост, позади дома была спокойная, уединенная площадь Дофина – любимое место сюрреалистов, которые шутили, что узкие треугольные очертания площади напоминают им о сужающихся к кончикам женских ножках.
Дом Иды стал временной базой Шагала в Париже. Но он получал такое удовольствие от тепла, солнца, моря и компании на Кап-Ферра, что решил совсем переехать на юг. В октябре он закрыл дом в Оржевале и двинулся с Вирджинией и Давидом в Ванс. В начале нового года он купил по совету Иды большую развалюху в стиле belle époque, виллу Les Collines
[92], стоящую на склоне Бо-де-Блан. Продавцом был друг Иды Клод Борде, его мать Катерина Поззи жила там со своим любовником Полем Валери. В то время, когда Клод участвовал в движении Сопротивления, комната в изолированном домике, дверь которого открывалась в поля, была его убежищем. Звонок, проведенный из большого дома, предупреждал его об опасности. Ида предназначала это место, известное всем как «комната Клода», для своей спальни. В этом же доме Шагал сделал и свою студию. Из ее больших окон открывался вид на сад финиковых пальм и апельсиновых деревьев, на далекое море, на кровли домов внизу и на средневековый собор Ванса. Шагал ценил уединенное расположение виллы, Ида – изолированный вход, который уберегал ее отца от посетителей. Единственным неудобством в расположении «Холмов» было то, что вилла находилась лишь в нескольких сотнях ярдов от часовни Розер, для которой Матисс заканчивал свой дизайн. Деловую улицу, которая проходила сквозь широкую арку, вот-вот собирались переименовать в его честь, и восьмидесятилетний живописец, знавший о ревнивой чувствительности Шагала, шутил, что продавцам следовало бы побыстрее заключить сделку, поскольку в ином случае Шагал просто не сможет заставить себя купить дом на авеню Анри Матисса.
После того как началась война, Борде редко посещали дом, и там все пришло в упадок, но Вирджиния наняла строителей, у Иды была Беллина элегантная мебель из парижского дома Шагалов 1930-х годов, которую наконец-то забрали со склада. Были наняты служанки, экономка, постоянный садовник, и весной 1950 года Шагалы въехали в дом. Искусствовед Вальтер Эрбен, приехавший как-то в мае к Шагалу, спустя несколько лет описывал окружавшие дом виноградники, персиковый сад и оливковые деревья. На увитых плющом столбах ворот висела аккуратно написанная табличка «Les Collines», над нею высились кованые железные ворота, открывавшиеся в большой парк, «в дальнем конце которого, среди листвы тропических деревьев, сверкали высокий дом типа виллы и фасад более современной студии… Гравий подъездной дороги ослеплял глаз. Деревья стояли в своих собственных округлых тенях; листвы их будто не касалось дуновение ветра. С другой стороны дороги одна над другой громоздились террасы и над спутанной травой возвышались яблони… Парк заканчивался стеной у дальней террасы, где между высокими кедрами и могучими пальмами виднелись тщательно ухоженные газоны и клумбы. И вот уже совсем близко мерцали выбеленные стены дома. Высокие фисташково-зеленые ставни были закрыты. Двери небольшого подсобного здания, служившего гаражом, были широко открыты. Над гаражом находилась студия с двумя большими окнами с белыми занавесками… К правой стороне дома примыкала крытая терраса… На мягкой штукатурке стены был нацарапан крупный рисунок: женская фигура и животное, которое одновременно было и ослом, и лошадью, и коровой… Рисунок смотрелся как рельеф, белый на белом, с лиловыми тенями – необычный Шагал».
«Холмы» стали домом Шагала на шестнадцать лет. Здесь он жил значительно дольше, чем где бы то ни было прежде. Это место было как домом, так и витриной: картина «Новобрачные с Эйфелевой башней», заявлявшая о безусловной преданности Парижу, висела в гостиной над мраморным камином. Картина «Продавец скота» главенствовала в столовой; гостям часто сервировали чай в соседней комнате за столом, стоящим под картинами 1910 года «Русская свадьба» и «Падение ангела», мучительная композиция которой отражала собственные муки художника. Вирджиния справедливо, но не лояльно отмечала, что отсутствие в картинах истинной силы беспокоило ее каждый раз, как она проходила мимо. Вирджинию расстраивала вся эта пышность, она мечтала о сельском доме с коровами и цыплятами. Шагал же говорил, что во Франции он был важной персоной и больше не мог жить так, как они жили в Хай Фоллс, – с коровой, позванивающей колокольчиком у подъезда к дому. И Вирджиния вскоре после того, как они поселились на вилле, стала проводить время с какими-то протохиппи, живущими в Рокфор ле Пэн. Их альтернативный образ жизни – вегетарианская диета, купание обнаженными – был своеобразным побегом. Так было и с другом Вирджинии в Америке, хиромантом, который бежал из высоко-рафинированной среды мира искусства. Вирджиния наблюдала, как Шагал изо всех сил сознательно стремился вести образ жизни, подобный образу жизни двух его знаменитых соседей, и так же напряженно работать.
