К 1950 году, по словам наблюдателя, отношения Пикассо и Матисса были, «грубо говоря, такими, когда один из них увенчивал голову другого», но они не могли быть друзьями. У Шагала не было работ других живописцев, лишь несколько скульптур: бронзовая ню Ренуара, маленький Майоль, глиняная фигурка Анри Лорана. Это выдавало его нестабильность, замешанную на амбициях и комплексе жертвы, в начале 50-х годов он был очень уязвим эмоционально. И, устроив свою резиденцию рядом с домами Пикассо и Матисса, он испытывал только жгучую боль, беспокойство и зависть.
Тем временем Ида занялась обольщением обоих стариков. Шагал одновременно и ревновал, и гордился тем, что она позировала Матиссу для серии рисунков. Во время ланча у Териада, где присутствовал Пикассо, – там была роскошная русская еда, которую приготовила сама Ида, «Она использовала весь свой шарм, чтобы воздействовать на Пабло, и говорила ему, как много для нее значат его работы… Она привела в действие все свои ухищрения и в своем поклонении почти вешалась на Пикассо. К концу дня Пикассо был у нее в руках и начал рассказывать ей, как сильно ему нравится Шагал», – вспоминала Франсуаза Жило.
Еще в Хай Фоллс Ида заставила отца написать Пикассо и вложить в письмо фотографию Давида. Пикассо – у которого через год тоже родился сын – был тронут и приколол фотографию к стене своей спальни. Теперь именно Ида настояла на том, чтобы Териад в качестве ответного жеста устроил ланч для Пикассо и Шагала на вилле «Наташа». Шагал нервничал, при одном лишь упоминании имени Пикассо он начинал сильнее заикаться. Когда Пикассо подъехал в своей большой машине с ливрейным шофером, он был в мерзком настроении и отказался присесть, пока Териад не снимет картину Боннара, потому что его от нее тошнило. Затем Пикассо стал разглядывать Вирджинию, которая, по словам Жило, «имела очень хорошенькое лицо, но была чрезвычайно худой и высокой, возвышалась, словно башня, над Шагалом, Пабло и всеми остальными. Пабло, я это видела, был ошеломлен ее худобой. Вдобавок она была, по моему мнению, теософом, и ее принципы не позволяли ей есть мясо и около трети того, что было на столе. Ее дочь, лет десяти, тоже была там и следовала тем же диетическим законам. Пабло нашел это настолько отвратительным, что и сам с трудом вообще мог есть». Отвращение Пикассо к тощим женщинам было всем хорошо известно, – вероятно, он воспринимал их отказ от еды как своего рода эмоциональный протест.
Настроение Пикассо все ухудшалось: он стал насмехаться над Шагалом за его комфортную жизнь в Америке, когда французы после освобождения страдали от всяческих послевоенных трудностей. Потом он спросил, почему Шагал никогда не ездил в Россию. Ему удалось задеть обнаженный нерв Шагала. Как раз в это время Мишель Горде, отправился с журналистским заданием в Москву, где получил известия о Фефере, и теперь Шагал знал, что тот жив, но находится в тюрьме. Письма Шагала на идише друзьям были полны отчаяния. В то лето он жаловался Абраму Суцкеверу, что Ванс не был еврейским городом и что в жестокие времена он тосковал по евреям. Но в ответ на слова Пикассо он только блеснул широкой улыбкой и предположил, что, как член коммунистической партии, тот должен поехать первым, поскольку он слышал, что «в России очень любят вас, но не вашу живопись». Тогда «Пабло стал совсем мерзким и сказал: «У вас, я полагаю, все дело в бизнесе. Там денег не сделать». И прямо тут закончилась их дружба. Улыбки оставались широкими и яркими, но косвенные намеки становились все яснее и яснее, и спустя некоторое время мы оставили под столом два трупа».
В дальнейшем встречи двух мастеров были редкими. Шагала, как и многих художников на юге, привлекало экспериментирование с искусством керамики – искусством, связанным с землей. Время от времени Шагал и Пикассо сталкивались в гончарной мастерской Валлориса, хотя Шагал старался избегать Пикассо, бывавшего там очень часто. Однажды, увидев, что вошел Пикассо, он вышел «подышать свежим воздухом», а по возвращении нашел тарелку, над которой собирался работать, прекрасно разрисованной шагаловскими мотивами в исполнении Пикассо. Оба осторожно приглядывали друг за другом.
Через несколько лет галерист Эберхард Корнфельд, который составлял каталог шагаловских рисунков, ехал с Шагалом мимо виллы Пикассо «Калифорния», и тот упорно смотрел только на дорогу перед собой, но ткнул большим пальцем вправо и пробормотал: «Ici habite Espagnol»
[93]. Пикассо, который знал о контактах Корнфельда с Шагалом, вскоре встретился с галеристом и спросил у него: «Comment va le Russe?»
[94] Редко когда Шагал мог заставить себя сказать доброе слово о Пикассо. «Что за гений этот Пикассо… Жаль, что не пишет», – говорил он Жило. Пикассо в начале 50-х годов мог позволить себе быть более великодушным, особенно когда с грустью понял, что смерть Матисса близка. «Когда Матисс умрет, Шагал останется единственным живописцем, который действительно понимает, что такое цвет, – говорил он Жило. – Я не схожу с ума по этим петухам, ослам и летающим скрипачам, по всему этому фольклору, но его холсты действительно написаны, это не просто набросано там все вместе. Некоторые из последних вещей, которые он сделал в Вансе, убеждают меня, что, начиная с Ренуара, нет никого, у кого есть такое чувство цвета, как у Шагала».
Пикассо мог говорить о картине «Красное солнце» (1949) – первой новой работе, показанной в «Холмах», которая, как рассказывал Эрбен, «висела в холле главного входа и сияла исходящим из темноты цветом, приветствуя каждого входящего». Удлиненная синяя женская фигура (высокая худая Вирджиния стала прообразом этого персонажа) по диагонали перечекает картину в движении навстречу юноше в желтом, который разделяет собой на части сверкающее красное солнце. Пространство холста заполняют шагаловские образы: петух, осел, подсвечник и букет, написанные в спокойных тонах. Самым замечательным и перспективным, по мнению Эрбена, является то, что очертания любовников и солнца, «четкие и убедительные, напоминают свинцовое плетение витражных окон, сквозь которые свет льется во всем своем великолепии». Тот же эффект почти прозрачного цвета – в картине «Синий цирк» (1950), где изображены кружащийся акробат – снова худая, подвижная фигура, разделяющая холст на части, – рыба, лошадь и луна, тщательно прорисованные на синем, точечном фоне с намеком на тени. Здесь определенно чувствуется большое влияние простоты и совершенной красоты часовни Матисса с ее абстрактными тенями, с льющимся через витражные окна окрашенным в цветовую гамму Средиземноморья светом – лимонно-желтого солнца, интенсивно-зеленой растительности, синевы моря и неба. Между 1949 годом и июнем 1950-го Шагал наблюдал за тем, как Матисс работает в часовне. На ее освящение в Ванс приезжал Пьер, который представлял отца. Возвышающаяся всего в нескольких шагах вверх от «Холмов» часовня Матисса возвещала о его неизменном присутствии.
Жило настаивала на том, что когда Пикассо навещал Матисса, то по условиям договора между ними Матисс должен был не упоминать Боннара (который был для Пикассо bete noir
[95]) а Пикассо – воздерживаться от разговоров о Шагале. Но лично Матисс гораздо более сердечно относился к Шагалу, чем Пикассо. Шагал и Вирджиния нанесли ему несколько визитов, чтобы оказать почтение. Разговорчивый и все еще слегка пугающий Матисс лежал в кровати, рисуя на потолке углем, прикрепленным к концу бамбукового шеста, или вырезая большие куски цветной бумаги для Лидии, чтобы наклеивать их на доску.
