Володарский попросил у Шагала разрешения делать заметки, чтобы остался поминутный отчет об этом визите, который ярко осветил старость Шагала.
«Мы отодвинули штору и вошли в комнату – и внезапно обнаружили, что участвуем в сложном танце с замысловатыми па, – писал Володарский. – Не отрывая глаз от картин, растянутых на полу, Шагал целеустремленно двинулся по проходу вдоль левой стороны комнаты, затем назад по правой стороне, потом к середине и обратно – к дверям. Он почти летал по комнате, и все присутствующие были втянуты в этот полет. Только Валентина Григорьевна и Надя Леже сразу же остановились у первой картины около двери и начали горячо обсуждать ее. Полет Шагала остановился так же внезапно, как и начался. Он замер перед сюжетом «Любовь на сцене». Все замолкли, и я внезапно услышал, что он тихонько бормочет: «Ох, что за музыканты, какие золотые музыканты!» Я видел, как он уставился на нижнюю часть панно. И снова, не поднимая головы, он двинулся вдоль сюжета «Введение в еврейский театр» и начал отрывисто, делая короткие паузы между фразами, говорить: «У вас замечательные реставраторы… реставраторы – великолепные люди… все так хорошо сохранилось – я и правда не ожидал ничего подобного!.. это нужно хорошо выставить».
Он описывал особенности своей палитры Ковалеву, главному реставратору Третьяковки: «Вы понимаете мой стиль – стиль того, кто пишет лиловым», – и затеял с ним подробный разговор о процессе реставрации и о возможной выставке. Затем он восхищался «Свадьбой»: «Ах, этот цвет для вас! Лучшие цвета в лучших традициях Сера», и тут кто-то указал на то, что панно не подписаны.
«Вспыхнув от сильной взволнованности, он заявил: «Я сейчас же все подпишу… – помолчал и продолжил совсем в ином тоне: – Но я не имею на это права». Затем, после еще одной паузы, он передумал: «Нет, я их подпишу». Кто-то дал ему черный фломастер, и он провел две линии в моей записной книжке, чтобы его проверить. «Нет, он слишком черный». – «А если масляной краской со скипидаром?» – предложил Ковалев. И вот пока кто-то побежал за краской, он стал долго рассматривать свою работу и сказал Валентине Григорьевне: «Я был хорошим художником, правда? Фигуры слегка поблекли… О, я был молод! Я тогда был так невероятно молод! Это написано с душой».
Затем Шагал снова занервничал: фотограф чуть не наступил на один холст, а он сам забыл, как пишется «г» на кириллице, и это его «отчаянно разволновало… «Не знаю, с какой стороны нужно подписывать», – чуть ли не в отчаянии закричал он. «Так подпиши с двух сторон», – спокойно предложила Валентина Григорьевна. Он тут же успокоился и сухо ответил: «Нет, нет, для публики это одна картина, – сказал он и мягко добавил: – Иначе они потом разрежут ее на две».
После того как Шагал вернулся домой, разговоры о реставрации и выставке затихли, и панно пошли обратно прямиком в хранилище. И оставались там до 1991 года, когда швейцарский Фонд Мартиньи оплатил их реставрацию; теперь они находятся в постоянной экспозиции Третьяковской галереи.
Визит Шагала рассматривался как удачный политический ход России, и многим на Западе казалось, что стареющий художник был одурачен. Но Шагала не трогала политическая реальность: он был стариком, ему было больше восьмидесяти лет, и он хотел еще раз увидеть родину и свои самые важные работы.
Вернувшись домой в Сен-Поль, Шагал попал из прошлого прямо в будущее: 7 июля 1973 года, в день, когда ему исполнялось восемьдесят шесть лет, открылся Национальный музей «Библейское послание Марка Шагала». Публика шумно приветствовала «Сотворение», триптих из витражных окон, который Шагал создал для музея. На открытии присутствовали и критики. В апреле 1973 года в возрасте девяносто одного года умер Пикассо, и кое-кто отметил, что даже Пикассо должен был дождаться смерти, чтобы открыли музей его имени, а для работ Шагала музей построен уже при жизни. Он сделал умный ход, стараясь играть как можно лучше, даже на этой последней, сцене, роль духовного пророка совершенства.
«Я молюсь, когда пишу» – такой была его мантра в последние годы. Название «Библейское послание» с мирским идеалом духовности без вероучения или разногласий придавало меньше значения его индивидуальности и больше человеческому братству, миру идеализма начала 70-х. Этот музей был одним из знаковых культурных центров, вместе с Фондом Маг, часовней Розер Матисса, Музеем войны и мира в Антибах, посвященном Пикассо, благодаря которым Лазурный берег в двадцатилетие между 50-ми и 70-ми годами упрочил себя как место культурного паломничества. В XXI веке музей Шагала обладает атмосферой храма высокого модернизма.
«Он берет столько заказов, что у него не будет времени, чтобы умереть», – говорил о старике Шагале нью-йоркский дилер, а Пьер Шнайдер замечал, что «он, кажется, служит контрастом разрушительным действиям времени, как беглец, который сто раз ускользал от полицейских облав. Этот человек, которому больше восьмидесяти лет, обладает поразительной физической силой и психической живостью. Его глаза – то насмешливые, то нежные, его улыбка – наготове, у него быстрые движения и речь». В 70-е годы Шагал продолжал принимать заказы на монументальные работы: на три витражных окна для хоров собора Нотр-Дам в Реймсе и мозаику «Четыре времени года» для Первой народной площади Чикаго в 1974 году; на окно для собора Чичестера, на три окна для Института искусств в Чикаго и первое из комплекта девяти окон для собора Святого Стефана в Майнце в 1979 году. Этот последний заказ был принят с большой неохотой, сопротивление Шагала потерпело неудачу лишь под давлением Вавы. Художник все еще отказывался ехать в Германию, а его жена, чья мать после войны жила в Берлине, посещая эту страну, завязала в Майнце дружбу со священником, отцом Клаусом Майером, который восхищался ее тонкой интеллигентностью и называл ее «великолепной женщиной». Вава торопила Шагала завершить проект, и то, что ее действия имели успех, показывает, как она по мере старения Шагала во всем брала над ним верх. Чем старше он становился, тем больше она отодвигала от него корреспондентов, пишущих на идише. Она прятала еврейские газеты и утаивала новости из Израиля, которые могли бы его расстроить. Библейские образы в Майнце являются уникальным для Германии символом надежды и воссоединения.
Постепенно, с конца 70-х годов, за исключением окон в Майнце (которые Шарль Марк завершил после смерти автора), Шагал подчеркнуто переходит к работам меньшего размера. Это были серии гравюр, литографий и иллюстраций, которые доставляли ему особое удовольствие. Как витражи предоставили Шагалу шанс вести диалог с его постоянными, шаблонными образами при использовании еще не известной ему новой техники, так иллюстрирование книг открывало для него окно в художественный мир других творцов, что разжигало его фантазию. В 1974–1975 годах была опубликована двухтомная «Одиссея», в которой было восемьдесят две литографии Шагала. Большая станковая картина «Икар» (1975), половина холста которой представляет собой водоворот симфонии белого, и не менее масштабное полотно «Миф об Орфее» (1977), где изображение складывается из геометрических блоков цвета – бирюзового, желтого, красного – на темном фоне, отражали интерес Шагала к представлению классического средиземноморского мифа через призму абстракции XX века.
