– Прошло всего два дня… – сказал Мартин.
– Теоретически могли ли бы вы исследовать Голдсмита и рассказать нам, что заставило его убить своих молодых друзей? – спросил Ласкаль.
Посеребренный арбайтер и официант-человек подали им еду, у арбайтера поднос стоял на плоской спине. Официант поинтересовался, не хочет ли Мартин еще выпить. Он отказался.
– Мне не сообщают всего, – со вздохом сказал Мартин. – Господа, я ценю ваше гостеприимство, но…
– Мы не можем объяснить все, пока не будем уверены, что вы вполне заинтересованы и согласитесь, – сказал Ласкаль.
– Тяжелая ситуация, – сказал Мартин.
– Вы наш лучший шанс, – сказал Альбигони. – И не погнушаемся тем, чтобы умолять вас.
– Вы получите хорошее вознаграждение, – сказал Ласкаль.
– Полагаю, вы хотите, чтобы я помог вам проникнуть в ИПИ, провести с Голдсмитом триплексное исследование и выяснить, что заставило его слететь с катушек. Но ИПИ закрыт. Это очевидным образом невозможно.
– Нет. – Ласкаль ковырнул вилкой салат из выращенных на ферме креветок.
Мартин с сомнением поднял бровь.
– Сначала вам придется найти Голдсмита, а затем убедить власти штата и федеральное правительство вновь открыть ИПИ.
– Мы в силах вновь открыть ИПИ и откроем, – сказал Альбигони. Ласкаль беспокойно переводил взгляд с одного из них на другого. – Пол, мне все равно, жив я или умру прямо сейчас, и возможность, что господин Берк попадет к федералам, для меня мало значит.
– Что Кэрол Нейман должна была…
– Выслушайте меня, пожалуйста, – перебил его Альбигони. – После того как он убил мою дочь и еще семерых, Эмануэль Голдсмит пришел в мой пентхаус в башне «Аэропорт-2» на Манхэттен-Бич. Он сознался в своих преступлениях, после чего уселся в гостиной на диван и попросил выпить. Моя жена сейчас на антропологическом выездном семинаре на Борнео и ни о чем не знает. И не узнает, пока… исследование не будет завершено и я не смогу объяснить, почему он так с ней поступил. Если вы готовы провести это исследование, я гарантирую, что ИПИ вновь откроют, что вы снова станете его директором и что у вас будет довольно средств, чтобы заниматься исследованиями до конца ваших дней, сколько бы вы ни прожили.
– Если я не кончу коррекцией и обвинением в нарушении федерального психологического законодательства, – сказал Мартин. – Я лишен возможности заниматься своей работой, лишен возможности делать то, что пытался делать всю свою жизнь. Это достаточное наказание. Мне не нужно еще и клеймо преступника. Пойду-ка я. – Он начал вставать. Ласкаль взял его за руку.
– Господин Альбигони не преувеличивал. Он готов вложить все свое личное состояние в ваш проект.
– Просто чтобы узнать, из-за чего Голдсмит слетел с катушек?
– Да. Затем мы передадим его ЗОИ Лос-Анджелеса целым и невредимым для суда.
– Вы не хотите, чтобы я его лечил, – только обследовал? – Рука Мартина задрожала. Он не мог поверить, что из него делают такого Фауста.
– Только обследование. Если существуют ответы, которые можно найти, найдите их. Если вам не удастся получить ответы, достаточно будет честной попытки. Господин Альбигони продолжит финансировать вас. ИПИ будет официально открыт.
– Какая роль отводится Кэрол – степень ее участия, помимо того, что она была корректологом вашей дочери?
Мгновение Альбигони молча смотрел в стол, затем полез в карман и достал карточку с выгравированными буквами «J N M».
– Когда примете решение, вставьте эту карточку в свой телефон. Скажите тому, кто ответит, просто «да» или «нет». Если ваш ответ будет «да», мы свяжемся с вами и договоримся.
Ласкаль выскользнул из кабинета, Альбигони последовал за ним.
– Подождите пожалуйста, – сказал Мартин, чья рука все еще дрожала. Он потянулся за карточкой. – Какие у меня гарантии? Как мне удостовериться, что вы меня профинансируете?
– Я не бандит, – тихо сказал Альбигони.
– Благодарю за уделенное нам время, господин Берк, – сказал Ласкаль. Они ушли. Мартин кинул карточку на скатерть возле стакана воды и понаблюдал, как танцует на трех буквах блик прошедшего через стакан света.
Затем он поднял карточку и положил в карман.
8
Я любил ее сильнее, чем она могла себе представить. Это наполняло меня чем-то, туманившим восприятие, – полагаю, обычное грандиозное следствие такой влюбленности. Для нее это было легкое увлечение, достаточное, чтобы внушить похоть. Похоти хватило примерно на тридцать семь дней, а затем меня отставили, разумно сочетая деликатность с решительностью, необходимой, чтобы убедить упрямого влюбленного осла. Ирония заключалась в том, что месяцем раньше я сам точно так же поступил с другой молодой женщиной, поэтому в свое время осознал коварную чрезмерную очевидность истинности принципа «око за око»: если бы я заполучил то, чего хотел по уверениям моего члена, то со стояком были бы проблемы. Тогда-то я и повзрослел, если не поумнел. Тогда-то я и записал всю эту чушь об экологии любви, которая меня прославила. Благодаря Джеральдине еще в старой глине был выдавлен один отпечаток.
– Не понимаю, почему тебя волнует Голдсмит.
Бремя верности.
Ричард с трудом довел рассказ до конца и окинул строгим взглядом слушателей. Их было семеро в углу этого зальчика, именуемого «Ранчо кофе, чая и вина» позади «Тихоокеанского литературно-художественного салона».
– По-прежнему не понимаю, почему ты беспокоишься об этом старом пердуне, – продолжал Ермак. Он макнул свой рыхлый белый пончик в красное вино, оставив на поверхности островки пудры. Двадцатилетний, самый молодой в этом зале, Ермак посматривал на Ричарда с легкой беззаботностью во взгляде. – Он был способен на что угодно. Дерьмовые авторы убивают нас каждый день. Смерть вонючей прозе.
Ультрима Патч Туле осторожно попробовала защитить Ричарда.
– Мы здесь говорим об убийстве, – сказала она тонким голосом, тихим как далекий шелест травы. Ультрима носила очки в проволочной оправе, не желая поправить плохое зрение даже физиотерапией.
– Пусть я здесь самый зеленый, но я вот что хочу сказать – он убил нас всех. – Ермак с недоверием осмотрел их скученную группу.
Ричард печально молчал, глядя на свои пять пальцев, упиравшихся в потертый дубовый шпон стола. Он не мог забыть мрачную решимость на лице зои, обвиняющем и сердитом; теперь вот это. Он попытался вспомнить, что последнее слышал от Голдсмита, и не смог. Возможно, ему придется внести много мелких правок. Он устал. Его все еще трясло от утренней встряски.
– Я хочу сказать…
– Да брось! – огрызнулся Ермак, резко поднимаясь из-за стола и со стуком опрокидывая свой стул. – Да, я зелен, можете осуждать меня за то, что я скажу, но я знал, что именно скажу по нашему вопросу. – Он презрительно фыркнул. – Вот что я могу сказать о предмете нашего обсуждения.
