У тех, кто совершал множественные убийства, обычно выявлялись заметные повреждения в определенных локусах мозга, травмы, вызванные жестоким психическим и физическим насилием в детстве, которое привело к перенастройке и переделке моделей социальной адаптации. От этих изменений пострадали самость и способность к моделированию поведения других личностей, что привело к радикальному разделению самоуважения и эмпатии; но обследование Голдсмита не выявило явных признаков сильной физической травмы. Корректологи, проводившие диагностику, не смогли за то ограниченное время, каким располагали, найти признаки глубокой психической травмы. Голдсмит уверял, что не сталкивался в детстве с тяжелыми жизненными обстоятельствами или физическим насилием.
Все лучше и лучше. Голдсмит, вероятно, относился к тем четырем-пяти процентам убийц, которых невозможно успешно корректировать физической реструктуризацией мозга. Это означало, что Голдсмит способен совершить убийство, будучи в здравом уме, без помутнения рассудка. Однако оставалась еще возможность, что Голдсмит пережил тяжелый слом личности, но это не нашло отражения в его физическом состоянии.
Если Голдсмит был физически здоров и психически полноценен, то попадал в редчайшую категорию интеллектуальных психопатов, истинно порочных личностей. Но исследование Мартина, подключившего к планшету куб с психологической статистикой, показало, что за последние полвека всего пять или шесть человек отвечали четким критериям этой категории. Шансы на то, что в Голдсмите он нашел еще одного, были невероятно малы.
Мартин был уверен, что если Голдсмит перенес скрытый патогенетический слом, то в Стране найдутся следы этого состояния. Он поднял глаза на Ласкаля.
– И все же я хотел бы посмотреть ваши беседы с Голдсмитом.
– Первые разговоры не записывались, – сказал Ласкаль. – Чтобы не осталось никаких свидетельств на случай, если придется отпустить его. Если бы вы не согласились.
Мартин кивнул.
– А после того, как я согласился?
– Никаких формальных бесед. Никто не обсуждал с ним подробности. Все время, свободное от диагностических исследований, он оставался один в своей комнате и читал.
– Можете сказать, где его держат?
– Полагаю, теперь это не имеет значения. Он оставался в одной из комнат в доме господина Альбигони. Частное крыло. Сейчас его перевозят другой машиной в ИПИ.
Мартин не подозревал, что бывал так близко к Голдсмиту. Он подавил дрожь.
– Никто с ним не разговаривал? Помимо диагностов.
– Диагностику проводили посредством медицинских арбайтеров с дистанционным управлением. Никто из врачей с ним лично не встречался. Но я говорил с ним, – сказал Ласкаль. – Пару раз я с ним виделся. Он выглядел спокойным и довольным. Умиротворенным.
Мартин знал, что удаленная диагностика с помощью приборов далека от идеала; это проливало на результаты анализа новый свет.
– Он сказал вам что-нибудь важное?
Ласкаль на мгновение задумался, положив руки на колени и сглотнув.
– Он сказал, мол, я рад, что вы собираетесь собрать Шалтая-Болтая. Называл господина Альбигони королем и заявил, что я, должно быть, из королевской рати.
Мартин самодовольно усмехнулся и покачал головой. Разбитое яйцо. Разрушенная личность.
– Это может ничего не означать. Он знает, что он каналья.
– Это что такое? – спросил Ласкаль.
– Нарушитель закона. Злодей.
– А. Старинное слово. Никогда ни от кого его не слышал.
– Правонарушитель автоматически предполагает, что виноват не он, а нечто другое, или по крайней мере так это пытается преподносить. Порой вину возлагает на физическую или моральную травму… Голдсмит просто из вежливости, ради соблюдения приличий, согласился бы с вашей исходной убежденностью, что он безумен, и нашел бы себе оправдание в метафоре… Что он – разбитое яйцо.
– В самом начале он не отрицал свою вину. Он сказал, что сделал это и один несет ответственность.
– Но вы не записывали эти беседы. Я ничего не смогу понять по его тону или манерам.
Ласкаль улыбнулся в ответ на это подспудное обвинение.
– Мы были не на шутку смущены и более чем нерешительны.
– Не буду вас упрекать, – сказал Мартин. – Не в этом.
– А в чем, доктор Берк?
Под пристальным взглядом Ласкаля Мартин отвел глаза.
– Это очевидно… Альбигони сразу не передал Голдсмита ЗОИ.
– Мы уже обсуждали это, – сказал Ласкаль, снова глядя в окно. Они быстро двигались на юг в характерном для позднего утра негустом потоке транспорта на самоуправляющей трассе, минуя старые курортные отели из стекла и бетона и одноэтажную застройку в Сан-Клементе. – Господин Альбигони решил, что если выдаст Голдсмита, то никогда не узнает, почему он убил этих детей. Его дочь. А ему надо было знать.
Мартин подался вперед.
– Он счел, что корректологи проведут крупномасштабный «ремонт», радикальную общую коррекцию, и Голдсмит перестанет быть Голдсмитом. Возможно, даже перестанет писать стихи.
Ласкаль не стал этого отрицать.
– Подозреваю, по мнению Альбигони, то, что сделало господина Голдсмита хорошим поэтом, тесно связано с тем, что он убийца, – сказал Мартин. – Что гениальность и безумие близки – старое заблуждение, поддерживавшееся наукой лишь в те времена, когда психология лежала в пеленках.
– Возможно, но если господин Альбигони установит, что какая-то связь есть и что он, возможно, сам принес скорпиона в дом и потерял дочь…
Мартин откинулся на спинку сиденья, в очередной раз наблюдая, как Поль Ласкаль превращается в платный суррогат Альбигони, в человека, в чьи обязанности входило предугадывать капризы и эмоции своего босса. Насколько сильно и непоколебимо чувство собственного достоинства у Ласкаля?
– Кто вы, господин Ласкаль?
– Простите?
– Почему вы прикрываете Альбигони?
– Не я объект вашего исследования, доктор Берк.
– Праздное любопытство.
– Неуместное, – холодно сказал Ласкаль. – Я сотрудник господина Альбигони и его друг, хотя социально мы, пожалуй, не равны. Можете считать это симбиозом. Я отношусь к этому как: я помогаю великому человеку чуть более успешно идти по жизни и получать чуть больше времени на то, что он делает действительно хорошо. Можно сказать, я идеальный лакей, но я доволен.
– Не сомневаюсь. На редкость убедительный анализ собственной личности, господин Ласкаль.
Ласкаль холодно посмотрел на него.
– Осталось десять минут, если мы снова не застрянем в пробке.
34
Когда он двигается в этом сне, то это – его миры… Тогда он – словно великий царь, словно великий брахман; он словно вступает в разные состояния. И как великий царь, взяв подданных, двигается, как ему угодно, по своей стране, так и этот, взяв чувства, двигается, как ему угодно, в своем теле.
