Джина и Диона не войдут сейчас в дверь.
В этих временных рамках, в этом сновидении, Джина и Диона уже были мертвы. Ричард наблюдал воспроизведение воспоминаний; он ничего не мог сделать, только наблюдать.
Вот что тебе нужно, Ричард Феттл.
– Что за пойло? – спросил Ричард.
– Некупажированный односолодовый скотч. В честь того, что я рассчитался с долгами. – Эмануэль поднял брови, извлек бутылку, обхватив ее горлышко тремя пальцами, и позволил Ричарду рассмотреть ее содержимое теплого янтарного цвета. Затем из пакета появились две стопки. – Поскольку ты непьющий, вряд ли у тебя найдется парочка таких.
– Никогда не пробовал некупажированный скотч, – признался Ричард.
– Некупажированный односолодовый.
«Ничего не пропадает. Но что из этого действительно происходило? Неужели я все выдумываю, пока сплю? Я помню, как приходил Голдсмит. Через две недели, может, через полторы».
Голдсмит налил две порции и вручил стопку Ричарду.
– За обитателей теневой зоны, которая с приближением сумерек удлиняется.
– За сумерки богов. – Ричард попробовал скотч; тот оказался мягким, «с дымком», и неожиданно соблазнительным. – Пожалуй, не хотелось бы напиться. Легко втянуться.
– Я купил всего одну бутылку, и не для того, чтобы утопить твои печали, – сказал Голдсмит. – Ты все равно никогда не станешь пьяницей. Можешь не верить, Дик, – только Голдсмит называл его Диком, – но у тебя мозги очень даже на месте. Ты один из немногих моих знакомых, у кого это так.
– Не на месте. Сейчас набекрень.
– Ты получил ужасный удар, – мягко сказал Голдсмит. – Я бы на твоем месте слезами изошел.
Ричард пожал плечами.
– Ты неделю не выходил из квартиры. У тебя нет еды. Теперь ее тебе покупает Гарриет.
«Гарриет, Гарриет… У Голдсмита когда-то была девушка с таким именем».
– Мне не нужна помощь, – сказал Ричард.
– Черта с два.
– Нет, действительно.
– Нам нужно вытащить тебя отсюда, на то солнце, какое эти ублюдки нам оставили. Пойти на общественный пляж. Подышать свежим воздухом.
– Оставь. – Ричард махнул рукой. – Все будет в порядке.
«Мы оба такие молодые. Я вижу его каким он был тогда бодрый и радостный успешный желающий чтобы все были счастливы».
– Жизнь продолжается, – внушал Голдсмит. – Действительно продолжается, Дик. Ты нравишься нам с Гарриет. Мы хотим, чтобы ты оправился от всего этого. Диона ведь даже не была твоей женой, Дик.
Ричард вскочил на ноги, донельзя взволнованный.
– Господи. Развод еще не был окончательно утвержден, и Джина всегда останется моей дочерью. Ты хочешь избавить меня от всего? Даже от моей… – Он яростно взмахнул руками. – От всего, что у меня осталось. Моей треклятой…
– Нет. Не избавить. Как давно мы знакомы, Дик?
Ричард не ответил. Он стоял, дрожа, сжав кулаки.
– Два с половиной месяца, – ответил Голдсмит за него. – Я уже считаю тебя, возможно, лучшим из моих друзей. И просто не могу видеть, как жизнь перемалывает кого-то. Особенно тебя.
– Я должен через это пройти.
– Я никогда не был женат. Мне очень не понравилось бы потерять что-то столь важное. Думаю, это убило бы меня. Возможно, ты сильнее.
– Чушь собачья, – сказал Ричард.
– Я серьезно. Внутри сам я не сильный. А ты, как я погляжу, скала. Я внутри глиняный. И всегда это знал. Смирился. – Голдсмит встал, поднял руки и повернулся один раз, словно демонстрируя. – А с виду солидный, да?
– Прекрати, пожалуйста, – сказал Ричард, глядя в пол. – Я не собираюсь уморить себя голодом, и твоя помощь мне сейчас не нужна. Просто мне все равно.
Голдсмит сел.
– Гарриет сказала, что кому-то следует ночевать здесь, чтобы ты не оставался в одиночестве.
– Здесь никто не ночевал уже пять месяцев. Я был один, за исключением…
Он не закончил. Голдсмит подождал.
– Все в порядке, – подбодрил Голдсмит.
– Когда Джина.
– Ага.
Ричард сел и взял стакан.
– Оставалась здесь. – Он снова сделал глоток. – Со мной все будет в порядке.
– Ага, – сказал Голдсмит. – Не думай, что нам все равно. Мне не все равно. И Гарриет. Всем ребятам.
– Я знаю, – сказал Ричард. – Спасибо.
– Я останусь, если хочешь.
– Хороший скотч. Возможно, я смогу стать пьяницей.
– Нет, брат, нечего тебе связываться с этой дрянью. – Голдсмит взял бутылку, встал и подошел к нему. – Дай-ка сюда стопку. Я ее выброшу. Отмечать не будем, к черту.
Ричард воспротивился его попытке отобрать стопку. Голдсмит отступил, пригладил волосы, посмотрел на занавешенное окно.
– Пойдем на улицу, поохотимся на солнце, Дик. На все, что сможем найти. Чистый, яркий белый свет.
Ричард ощутил на щеках слезы.
«Все в точности так. Никакие подробности не забылись».
– Продолжай, мужик, – осторожно подбодрил Голдсмит. – Говори.
Ричард вытер щеки.
– Я правда любил ее. Не мог жить с ней, но любил. И Джина… Господи, вряд ли кто-то любил что-то на этой земле так, как я люблю эту девочку. Там теперь большой кратер, Эмануэль. – Он постучал пальцем по голове. – Воронка от бомбы. Не все дома.
– Чушь собачья.
– Нет, действительно. Я ничем не могу заняться. Не могу думать, не могу говорить откровенно, не могу писать. Не могу плакать.
– Сейчас ты плачешь, мужик. Не путай горе с утратой души. Она у тебя по-прежнему есть. Ты скала.
Всхлип начался судорогой мышц глубоко внутри. Она поднималась наверх, набирая силу, которая, казалось, разрывала ему грудь, и наконец он сел на диван, трясясь, стеная, вытянув руки, чтобы схватиться за что-нибудь.
«Прочувствуй. Ужасно. Вот оно, опять. Даже хуже».
Голдсмит подошел к дивану, опустился перед Ричардом на колени и крепко обнял его. Он плакал вместе с ним, покачивался вместе ним, уставившись черными глазами в стену позади Ричарда.
– Выговорись, мужик. Не держи в себе. Расскажи всему гребаному миру.
Всхлип перешел в вой. Голдсмит удерживал Ричарда на диване, словно тот мог вырваться. Ноги и руки Ричарда лихорадочно дергались от ощущения всей несправедливости и боли и необходимости ощущать несправедливость и боль чтобы почтить память своих умерших он должен страдать. Страдать меньше чем он мог бы вынести было бы недостойно и обесценило бы их. Голдсмит удерживал его. Под конец они оба лежали на диване, Ричард обнимал Голдсмита, тот свешивался с края дивана, все еще стискивая Ричарда в объятиях.
