В общей каше я вдруг узнаю знакомое лицо. Это мальчишка-цыганёнок. Его глаза спокойно закрыты, а чёрные волосы как обычно всклокочены, будто бы он просто спит. Я протягиваю руки и, подняв с земли его голову, инстинктивно прижимаю её к себе. Где всё остальное, уже не представляется возможным понять.
Я продолжаю идти, не понимая, куда. Запинаясь обо чьи-то останки. Нежно обнимая оторванную мальчишескую голову. Что-то внутри меня лихорадочно пытается стабилизировать моё психическое состояние, выбрасывая в кровь новые и новые порции активных веществ.
Почему всё это происходит? Как всё бессмысленно… У развороченного ракетой БТРа тела бойцов Венгра. Они лежат на земле и свисают с обугленной брони, словно порванные тряпичные куклы. Неподалёку расстрелянные ими американцы. Знали ли они вчера, что сегодня навсегда окажутся вместе? Как оценить это через экзистенциализм Сартра? Акт свободы человеческой воли, привносящий смысл в существование окружающего бытия? Какое глупое решение.
– Что ты делаешь?! – через какую-то гудящую глухую пелену кричит мне неизвестно откуда появившийся Жан-Пьер.
Он хватает меня и тащит ближе к разрушенным больничным стенам, торопливо говоря что-то о солдатах, которые выгрузились ещё из нескольких грузовиков. В кровь выбрасывается ещё одна лошадиная доза адреналина и постепенно прочищает мне мозги. Мы прячемся и затаиваемся за грудой обвалившихся бетонных плит. Я осторожно кладу голову мальчишки на разломанную балку и аккуратно накрываю какой-то пыльной тряпкой. Когда-нибудь мы вернёмся за тобой, пацан.
Поблизости слышится движение. Шаркающие шаги военных берцев по раскрошенному кирпичу. Судя по звуку – двое. Так и есть. Два пехотинца обходят место вчерашней бойни, выискивая глазами, чем бы можно было поживиться. Жан-Пьер, вжавшись спиной в стену и крепко вцепившись в свой MP-5, судя по всему, готов переждать, пока американцы скроются за поворотом. Но я не хочу упускать такую лёгкую добычу.
Словно подчиняясь какой-то заложенной программе, я с разбегу толкаю обоих в спины и, повалив на землю, приземляюсь сверху. Не раздумывая и секунды, первому я пальцами выдавливаю глаза, потом выхватываю у него из-за пояса десантный нож и одним глубоким надрезом рассекаю второму горло. Ослеплённый солдат истошно орёт, но я не обращаю на это внимания и спокойно снимаю с них пару M-16. Скоро здесь появится новое мясо, а значит, нужно подготовиться. Вместе с шокированным Жан-Пьером я быстрым шагом захожу внутрь здания.
Внутри больница выглядит зловеще. Палаты, кабинеты и коридоры, заваленные фрагментами разломанной мебели, грязным тряпьём и битым стеклом, навевают уныние. Оставшиеся на стенах плакаты, наглядно рассказывают на неизвестном мне языке о пользе прививок и ранней диагностики. Француз нервно размахивает по сторонам наствольным фонариком, немного раздражая. Я осматриваюсь, прикидывая, как можно использовать здание, чтобы уничтожать подходящие силы противника небольшими группами.
– Вера, смотри! – подзывает меня журналист с такой интонацией, словно обнаружил что-то странное.
Один из лестничных пролётов, ведущих вниз в подвал, почему-то полностью перекрыт усиленной металлической дверью с механическим кодовым замком.
– Может, там бомбоубежище или арсенал? – выдвигает француз неочевидные версии.
– Скорее морг, – отвечаю я, – Попробуем войти?
Не знаю почему, я ввожу комбинацию цифр 6-4-2 и замок поддаётся.
– Как ты угадала?
– Не знаю. Пошли.
По лестнице мы спускаемся в темноту. Теперь уже и я включаю фонарик. В нос бьёт гнилостный трупный запах. Это и, правда, морг. По левой и правой стороне вытянутого как кишка помещения расположены ячейки, в которых, очевидно, не первый год без охлаждения парятся протухшие покойнички.
Ведомый скорее своим нездоровым репортёрским любопытством, нежели логикой, Жан-Пьер выдвигает один из ящиков и сразу же зажимает нос платком. Не хватало ещё, чтобы он сейчас блеванул и упал в обморок в свою же блевотину. Но француз держится.
На металлическом поддоне лежат два небольших почти истлевших трупа. Это девочки-близнецы, по виду лет 8-ми или 10-ти. На их сгнивших телах следы многочисленных хирургических разрезов. Многие зашитые и зажившие, значит, их оперировали неоднократно и успешно.
– Старуха говорила, что видела здесь близнецов…– бормочет Жан-Пьер,– Что за доктор Менгеле тут экспериментировал?
Подталкивая француза в плечо, я намекаю, что нужно идти. Мы проходим через зловонную кишку морга и упираемся в ещё одну металлическую дверь с кодовым замком. Было бы глупо проверять удачу второй раз, но я, не задумываясь, ввожу другую комбинацию цифр, почему-то всплывшую в моём сознании. 2-3-1. Металлический щелчок, и замок открывается.
– Совпадение? Не думаю, – пытается шутить журналист.
Дверь приводит нас в просторный коридор, связывающий собой несколько отдельных помещений. Не иначе, какая-то секретная лаборатория. Пара операционных, кабинеты с медицинскими приборами, шкафы для хранения документов. Похоже, понадеявшись на бронированные двери, владельцы этого добра не особо беспокоились о том, что его нужно вывезти или уничтожить. А, возможно, они просто по каким-то причинам не успели сделать это.
Забыв о своей тошноте, журналист с хищным блеском в глазах набрасывается на документы. Я медленно иду дальше по коридору. Кафельный пол из чёрных и белых плиток, выложенных в шахматном порядке, кажется мне знакомым. Справа в большой кадке засохший фикус. Я помню, когда он рос и давал зелёные листочки. Ламп дневного света под потолком ему хватало. Чуть дальше на стене план эвакуация. Он всё ещё на месте. На нём среди условных обозначений был кружок, в котором… Я однажды нарисовала улыбающуюся рожицу. Вот она.
Я останавливаюсь у деревянной двери с медной ручкой и, помедлив пару секунд, открываю её. Это жилая комната сильно отличается от всех остальных помещений. Стены оклеены отслоившимися от времени бежевыми обоями с рисунком из зелёных листочков и золотистых лепестков. Шкаф для вещей, кровать, небольшой письменный стол, где в стакане до сих пор стоит букет их цветных карандашей. Я помню, что в детстве рисовала карандашами двух держащихся за руки девочек с косичками и подписывала «Я и моя сестра».
В темноте я задеваю ногой за что-то мягкое и поднимаю с пола плюшевого медведя. Свет от моего фонарика вдруг ударяет мне в глаза, отразившись от зеркала. На мгновение мне кажется, что передо мной стоит маленькая девочка, сжимающая в руках свою игрушку. Но это всего лишь я. А это всего лишь моя комната.
– Жан-Пьер! – не поворачиваясь, говорю я своему спутнику, – Я вдруг поняла. Мы совершенно напрасно сюда приехали. У меня никогда не было родителей. И никогда не было никакой сестры. У других детей были братья и сёстры-близнецы. Им было так хорошо. Они вместе гуляли на улице… И держались за руки… А у меня никогда не было сестры. Я всегда им завидовала. И мечтала, что у меня тоже может быть сестра-близнец… И, представляя её, часами смотрелась в это зеркало.
