– Кстати, это моё настоящее имя, – сказал бандит, усмехаясь.
– А я, властью хозяйки Мал Мидда, дарую молодому Ронану титул барона Сатского, и земли, именуемые Сат, вместе с лесом, мельницами и людьми, – добавила Джейн, улыбаясь.
Я стиснул клыки.
– Но я ещё лорд Мал Мидда, и моя власть со мной!
Я выхватил меч. Ну что ж, посмотрим, скольких я успею уложить, прежде чем кто-нибудь сможет меня коснуться.
– Ты забываешь обо мне, Людвиг, – сказала Тьма. – Ты ещё не заплатил мне.
– Ты не дала мне выбора! – закричал я. – Бел – не моя, сокровища теперь принадлежат Джейн, и меч – единственное, что у меня есть! Ты обещала мне выбор!
– Не хитри, Людвиг. Ты уже понял, что ты не самый искусный в этом деле, – Тьма приближалась. – У тебя был выбор, но ты им не воспользовался.
И Тьма подошла ко мне, и забрала у меня меч. Я отдал его, ибо иначе она взяла бы его из моего пыльного праха.
– Я хотела бы нанять тебя, Тьма, – сказала Джоанна. – Я хочу, чтобы светлячки не тревожили мой сон в эту ночь.
…Я сижу в темнице и жду рассвета, и небо за большим решётчатым окном уже светлеет. Ну что ж, зато я ещё раз увижу солнце.
Я пишу эту историю, сидя на каменном полу. Я хорошо вижу в темноте. Возможно, кто-либо прочтёт её, но я не думаю, что история падения Людвига из Лута, лорда Мал Мидда, убитого собственной женой, станет в итоге чем-то большим, чем ещё одна история о вампирах.
9. Шах
Нападение на короля. Опасная ситуация, из которой, тем не менее, есть выход. Требуется немалая ловкость и чтобы создать шаховую ситуацию, и чтобы её избегнуть.
От великого до смешного – один шах.
Аркадий Арканов
♀ Любовь и смерть техника Евстигнеева
Тёмная фигура Лариса Бортникова
«3000000 4 FREE»?
Плохая и Запрещенная Шутка
(Официальный девиз Артели: «Три Миллиона Жизней – Плата за Независимость»)
До общекорабельной побудки оставалось полчаса. Через тридцать минут все динамики укладчика дрогнут обманчиво-тихими нотами гимна. Вкрадчивый шепот флейт – молчок. А после секундной паузы, достаточной для того, чтобы открыть глаза и потянуться, вялую дремоту корабля вскроет дробь армейских барабанов. Вздохнут минором валторны, сперва едва различимо, потом всё громче, громче… Ворвётся неудержимо и властно труба, закрутит ещё сонный воздух отсеков в отливающую медью спираль, поднимет до самой обшивки потолка и стоп! Тишина! Высокая. Такая, от которой воздух в лёгких вымерзает в кристальную взвесь… И-раз, и-два, и-три, и-четыре – «Libertate! Vita sine libertate, nihil», – вступает откуда-то с самых небес чистое детское сопрано, освобождая душу от никчёмных сомнений, а носоглотку от предположительно скопившихся слёз…
Евстигнеев скрутил из салфетки жгуты и затолкал их в уши. Он давно уже не пробовал заклеивать динамики каюты акустическим скотчем – во-первых, это слишком бесило Софи, а во-вторых, следы от клея могли заметить сменщики, что никак не входило в евстигнеевские жизненные планы. Кляузничество в Артели поощрялось, и нарушители регламента наказывались сразу и безжалостно. А поскольку отказ от ежеутреннего прослушивания гимна считался одним из самых жестких проколов – Евстигнееву могло светить увольнение с лишением всех страховых и пенсионных накоплений.
«Libertate», – глухо зашелестело где-то снаружи, и Евстигнеев поморщился. Сопрано десятилетнего сына Председателя Совета Директоров уверенно продиралось через самодельные беруши и ввинчивалось в мозг. Чтобы хоть как-то отвлечься, Евстигнеев врубил контрольную панель, хотя по правилам полагалось дослушать гимн до конца, не отвлекаясь ни на что другое. Ввёл доступ, выбрал «общий вид»… и правильно сделал – шлюзовой отсек моргнул датчиком, сообщая о прибытии смены. Чёрт! Евстигнеев выругался. Взглянув на бортовой коммуникатор, выругался ещё раз. Он никогда не следил за графиком, полагаясь в мелочах на Софи. Но она либо забыла, либо не захотела предупредить. Стерва. Ведь знала, что расписание сдвинули на неделю и что расчётное время прибытия перенесли на утро, вместо обычного полудня. Будь Евстигнеев не у себя в каюте, но в лаборатории рядом со шлюзом, ему бы хватило мгновенного, почти неощутимого содрогания арахны, чтобы понять: на укладчике гости. Или уже хозяева… А так ему просто повезло вовремя подключиться к обзору. Стерва. Злобная, тупая стерва. «Чтоб ты сдохла»! – в сердцах прошипел Евстигнеев и тут же усмехнулся, вспомнив, как Софи вчера вечером билась в закрытую дверь его каюты, выкрикивая те же слова. «Чтоб ты сдох, психопат чокнутый!»
«Стерва… Вот стерва…» – Евстигнеев быстро натянул униформу прямо поверх пижамы и почти бегом бросился в лабу – именно там ему и полагалось сейчас находиться точно перед вопящим динамиком, болтать в экстазе головой и ронять слёзы восторга и умиления. И выглядеть полным идиотом, как выглядит сейчас Софи, застывшая по стойке смирно на капитанском мостике, сменщики, зафиксированные ремнями внутри транспортной капсулы, и ещё два миллиона девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто шесть человек, работающих на Артель.
«Libertaaa…» – глухо надрывался будущий вице… или даже президент, пока Евстигнеев расставлял по лаборатории флажки, гербы и портреты членов Совета. Он успел нацепить на лацкан бейдж, поменять на дисплеях заставки и уже под заключительную душевыниматель-ную ноту сообразил выдернуть из ушей салфетки и пихнуть их в шредер. После чего уже спокойно запустил оборудование, в последний за эти полгода раз оставил «пальчики» под строкой «артельщик Евстигнеев» и стал ждать сменщика для церемонии передачи поста. С каким бы удовольствием он опустил эту часть регламента: «товарищ Такойта вахту сдал – товарищ Сякойта вахту принял», – но работой своей Евстигнеев дорожил.
Спроси кто-нибудь, что хорошего он – когда-то подававший определенные надежды учёный и почти гений – находит в однообразных вахтах на древнем паутиноукладчике; чем его привлекает бесконечное сидение в крошечной, похожей на больничный бокс, лаборатории; почему он изо дня в день выполняет тупые механические действия, на которые способен даже самый низкоквалифицированный технарь – Евстигнеев не затруднился бы ответить. Вероятно, он вспомнил бы, как пять с лишним лет назад мыкался голодный, безработный и злой, и должность техника в экипаже из двух человек тогда оказалась спасительной. Вероятно, он перебрал бы ещё ряд аргументов, в числе которых счастливая возможность целых полгода находиться вдали от человечества, которое Евстигнеев, мягко говоря, недолюбливал. Может быть – и даже наверняка – Евстигнеев сообщил бы о глубоких чувствах к жене, а также рассказал бы о величии Артели, о единстве, братстве, жертвенности и прочее, благо для этого достаточно вспомнить любую статью из корпоративного еженедельника и изложить её в свободной форме. Но всё это оказалось бы ложью. На самом деле, Евстигнеев был влюблён.
